Материал подготовлен

к.т.н. Харчевниковым А. Т.

 

СМЕРТЕЛЬНА ПЕТЛЯ РОССИИ

 

Часть 9. Линейная (плановая, отраслевая) форма как «политическая технология».

…

 

9.11. О полной форме градации.

 

Уяснив сущность линейной формы, представляется возможным перейти к загадочному явлению экзотеризации «общего равновесия», материального полилога или полилогизации базовых форм (уже многомерной «суеты сует»), объективного по­явления внешних и «превращенных» форм, природа которых обусловлена цельностью «производства и воспроизводства дейст­вительной жизни», его несводимостью только к господствующим, доминирующим отношениям.

В то же время, конечно, и рассмотрение полной формы градации, где доминирующей является линейная форма, еще не означает ка­сательства многоукладности всех, подчас весьма мощных, внутрен­них и внешних международных (экзогенных) отношений, исто­рических и пр. пострановых особенностей, «послезастойной» де­градации. Анализ, иначе сказать, еще остается в рамках квази­стабильной и абстрактной линейной формы «вообще», «планового идеального типа», но уже с учетом некоторых представлений о деформациях прочих чистых эндогенных форм.

В условиях асимметрии всякой собственности господство соответствующей одной гомогенной симметрии, одного типа доминирующего равновесия (в данном случае планового, функционального, технологического), означа­ет, что в полилогизованной материальной структуре «общего равновесия» всегда базово-гетерогенного производства все ос­тальные симметрии или механизмы (базовые отношения; струк­туры; типы сует, хаосов или равновесий), прежде всего ранее снятые производственные отношения, некоторым образом ис­кажены, деформированы, выступают в виде в данном случае линейных деформаций, «плановизованных» материальных «ин­фраструктур». Но они же своими типами «вязкости», «упругости», темпоритмом и т.д. оказывают обратное давление на господ­ствующую форму, полилогически интегрируясь уже в общем равновесии, а в итоге - в типологическом характере движения всей системы производства. Иначе сказать, если господствует закон положения функций («невинное» функциональное или плановое равновесие), но во всеподавляющей линейной форме, то происходит искажение товарного равновесия (экономических отношений), территориального или натурального, гражданского (демографического) и самого глубокого органического (социаль­но-биологического, культурно-родового) равновесия, т.е. имеют место их материальные деформации.

Вообще, нужно сразу заметить, что в силу длительного торже­ства монологии экономизма в познании понимаются эти процессы материального полилога и структуры деформаций пресквернейше. Можно предположить, что здесь возможны от­носительно строгие и изящные модели. Но учитывая все же вы­сокую многомерность каждого из отношений, саму множествен­ность деформаций, их объективную переплетенность, наконец, просто крайнюю теоретическую неразработанность, возникает чуть ли не к обратный вывод, что такие модели сейчас теоретически могут иметь пока только крайне узкое, спе­циальное (локальное, предварительное) значение, т.е. решающая  роль принадлежит понятийному («словесному») уяснению вопросов, а здесь весьма и весьма контурному.

Итак, уяснение идет только в предельно «чистом виде» моноукладной градации линейной формы. Хоть бы в таком понимании продви­нуться. В частности, в бывшем СССР имела место не только многонациональность, но и очень высокая (хозяйственная, особо ре­гионально), далеко не только технологическая, производственная неоднородность («многоукладность»). Поэтому, опираясь лишь в частностях на примеры «из СССР», в эндогенной логике мы дви­жемся только в «идеальном типе» чистой линейной формы, но те­перь уже как чистой градации (моноукладность, но уже базово гетерогенная).

Сначала остановимся на линейной деформации экономиче­ских отношений.

 

9.11.1. Экономическая деформация: - о «странности» денег; о разных «хозрасчетах»"; реальные ниши и пр.

Деформация чистой эндогенной формы «капитализм», а, точнее сказать - ли­нейная (плановая) деформация экономических производствен­ных отношений, наиболее броско обнаруживает себя в «странно­сти» денег и вообще во всей «бухгалтерии» производства (моно­мерной денежно-продуктовой части хозяйственной семантики). Это собственно и есть «планово-снятый», как говорилось, «социа­листический рынок». Не изучая эти, но тогда лишь потенциаль­ные (в капиталистических формах) явления, Маркс тем не менее их в чем-то предвидел.

Так, он писал: «Если налицо совпадение производства и по­требления, т.е. если в конечном счете имеет место пропорциональ­ное производство... то вопрос о деньгах становится совершенно второстепенным, и в частности совершенно второстепенным ста­новится вопрос о том... в какой еще иной (знаковой - авт.) форме люди будут вести общественную бухгалтерию». Продолжая мысль, он отмечал, что в этом случае «банковский бон не был бы деньга­ми, или он был бы лишь условными деньгами в расчете между банком и его клиентами, но не на общем рынке». В «Капитале» эти черновые соображения исчезли, но они все же крайне интересны. Далее речь идет о функциональном производ­стве, почти буквально в самом прямом смысле: «Этот бон был бы тем же, чем является дюжина абонементных талонов на обеды в ресторане или дюжина театральных билетов; и те, и другие пред­ставляют деньги, но первые представляют деньги лишь в этом оп­ределенном ресторане, вторые - лишь в этом определенном театре. Банковский бон перестал бы отвечать тем требованиям, которые предъявляются деньгам, так как он имел бы хождение не среди всей публики, а лишь между банком и его клиентами».

Здесь момент снятия денег (как и вообще всех экономических отношений) у Маркса  зафиксирован точно; они становятся адресными. А если чуть продолжить аналогию, то деньги становятся подчиненными уже «ресторанно-театральным» (т.е. функциональным, технологическим) производственным вза­имоотношениям.

В отличие от универсальных и мономерных денег (движущихся на «общем рынке») деньги в линейной форме градации со всей неизбежно­стью во многом утрачивают свою универсальность, становятся, как и сами производственные связи, адресными, а следовательно, и локально-значащими, и в той же мере уже не совсем деньгами. Ведь и при капитализме денежные формы статусных явлений, ска­жем внутри фирмы, в контрактах (трансферт и пр.), уже не имеют прямого отношения к рынку, обмену. А в более общем содержании неумолимая технологизация (плановизация, иерарх-корпоративизация, «бюрократизация») производства как раз и проявляется, в частности, в устойчивых адресных связях (длительно-контрактных и пр.), которые фиксируются и обслуживаются лишь денежноподобными документами или деньгами в их явно неклассических рыночных функциях.

Но в линейной форме деньги сняты, они обслуживают господ­ствующие статусные формы собственности на технологии. Для обеспечения функции, скажем, средствами производства одних денег мало, необходимо согласование соисполняемых функций, конкретное «фондирование», т.е. согласование в части обеспечи­вающих функций («поставщиков»). До тех же пор даже, казалось бы, имеющиеся «деньги» пусты, условны, безналичны в смысле не-фондированности (а не в смысле технического момента безналич­ного оборота). Ведь предприятия, отрасли наделены определенны­ми статусами, «категориями» и пр., а равно и внутренними струк­турами использования денежных средств сообразно статусам и различным функциям (фонд «экономического стимулирования», «развития производства, науки и техники», социальные расходы и т.д.). Соответственно все производство, как говорят экономисты, к ценам не эластично, а вся, например, система налогов не имеет почти никакого отношения к их классическому рыночному содер­жанию, вплоть до - с рыночной точки зрения совершенно ано­мальной - производственной индивидуализации («свободные ос­татки»). В частности, «налог с оборота» - это совершенно не «налог», а денежная форма выравнивания статусов коллективов.

Удивительно, как технарь А. Рещиков в 1993 году пытался объяснить эко­номистам, что у «не товарной продукции» нет стоимости, даже це­ны; предприятия не продают своей продукции; удержание с них налога бессмысленно и т.д., хотя это может иметь некоторый учетный смысл. (Автор «Полилогии» намекал на это ещё в начале 80-х и что после этого приходилось ему выслушивать в ответ!) Ведь экономистам невозможно объяснить, что все экономическое в ли­нейной форме само уже суть «инфраструктура»! Включая и всю денежно-банковско-финансовую ультраструктуру! В «реальном» про­изводстве парадом командует не обмен, а соисполнение, а в знако­вой сфере - не деньги, а статусы. Потому и Я. Корнаи, ко­гда еще пытался разобраться, уже примерно тогда и писал, в частности, что «прибыль не имеет никакого значения». Более того, снятость экономических отношений означает, что капиталистиче­ские (асимметричные) проявления обмена (прибыль, спекуляция - купля для продажи, процент, рента, фиктивный капитал) уже ти­пологически являются преступными, как, скажем, при капитализ­ме в строгом смысле преступны все феодальные формы террито­риальных отношений (например, любые местные ограничения пе­ремещений товаров, рабочей силы, капитала).

Все это, конечно, доставляет ужасающие неудобства рыноч­ным экономистам, стремящимся вернуться энтропийно куда по­проще, чтоб им легче было считать, к «нормальной» прибыли, це­нам, налогам, мономерным деньгам. Но многообразия проявле­ний совсем неденежных, многомерных по самой природе стату­сов - результат действия технологизированных (многомерных, объемных, если угодно, «затратных»), а вовсе не стоимостных (ры­ночных) структур и взаимосвязей производства. Причем сами по себе «фамилии», дипломы, прописки, деньги, ста­тусы суть «извечные» и совершенно невинные (нейтральные, ба­зовые) знаки ценностей, просто статусы сложней денег, много­мерней; другое дело - какие знаки правят бал, а это определяется собственностью.

Наш рубль, формально везде одинаковый, в действительности различен в разных секторах, срезах, этажах, регионах производ­ства, а потому какого-то одного общего объяснения статусной де­формации денег просто не существует. Вообще-то «разновидностей» денег здесь на счетах в банках, можно сказать, ровно столько, сколько самих предприятий, объединений, ведомств. (Один консультант, М.С. Бернштам, замечает в этой свя­зи, что сейчас денежная власть принадлежит не правительству, а 150 000 хозяйственных единиц.) Оно, хотя и примерно, так. Но это-то и произошло (можно даже сказать, приоткрылось) при «от­пускании» в «самостоятельность». До того хозяйственная индиви­дуальность (если угодно, их ранее упомянутая Марксова «теат­ральность») денег не составляла ровным счетом никаких хлопот.

Деньги, безусловно, выступают в более-менее классическом ва­рианте лишь в сфере потребления, жизнеобеспечения населения, т.е. на потребительском рынке, всегда относительно безадресном, с про­извольным выбором. Если есть хотя бы два сорта хле­ба, уже есть и рынок. Именно в этой рыночной сфере обращения наличности (денег как «обратимых нарядов») инварианты Маркса сохраняются, находя са­мое общее выражение в бюджетном балансировании, кассовом плане. Но цены все равно и здесь имеют в основном уже не стои­мостную (скажем мягче, уже не совсем рыночную) природу. Ко­нечно, например, колхозный рынок, помимо прочего, выступает в качестве постоянного и своеобразного «барометра» неизбежных отклонений объемных структур от стоимостных в некоторой части продовольственной потребительской сферы. Но в основном такие отклонения от стоимостных структур проявляются в изменениях степени дефицитов и длины очередей. Экономические законо­мерности сняты, но отнюдь никем не могли быть «отменены». По­этому при резких отклонениях цен от стоимостей возникают воз­можности махинаций, спекуляций, вылезает теневое производст­во - тогда у «границ терпения» (Я. Корнаи) происходят компенси­рующие изменения в производстве. Хорошо также известны до­тации и преференции, можно сказать, чисто социалистической (хотя и материально пока малопонятной) природы (дешевое про­довольствие, жилье, транспорт и т.д., иногда и с «перегибами»), нестоимостный шлейф от которых тем не менее тянется во все без исключения ценовые структуры. В сравнении, например, с «раз­витыми» капстранами плата за жилье могла быть почти символи­ческой, а это неизбежно связано со всеми зарплатами и ценами.

Кстати, именно на этих явлениях строится миф «дешевой ра­бочей силы», каковой к тому же здесь вообще не имеется, а есть исполнители технологий. Если же прикинуть жилье, электроэнер­гию, газ, транспорт, детские дела, отдых и пр. по западным мер­кам, то картина будет совсем другой. Кроме того, напомню, что благосостояние (благополучие) людей здесь многомерно, жизне­обеспечение тоже функционализировано, причем и далеко за пределами только канала потребительского рынка (ясли, садик, пионерлагеря, обучение, жилье, лечение, путевки, ордера и пр.). Все это означает, что к «зарплате» благосостояние здесь в прин­ципе никак не сводится. И дело не в ее величине, а в качествен­но ином общественном типе. А это еще больше и глубже уводит все денежно-ценовые явления от их классического стоимостного содержания. Вообще от всего экономического, хотя и отнюдь не «уничтожая» его. Доля (но, конечно, именно доля, а не уровень) социальных выплат в СССР была весьма близка к этой доле в развитых западных странах - ка­питализм ученик довольно способный. Но вот с учетом многих «народных цен» и вообще неденежных компонентов социального обеспечения, его реальная доля была выше.

Так что если в капиталистическом равновесии, например, со всей очевидностью внутрифирменные вполне статусные (но по­тенциальные!) структуры деформированы не абстрактным, а ре­альным капиталистическим рынком, в данном случае труда (в ча­стности, в пользу высшего менеджмента, что особо ярко видно при буффонадах акционирования), т.е. вполне объясняются эко­номической (капиталистической) логикой, то в целом, можно об­разно сказать, и правит финпромплан (чуть точнее - финтехплан). А в линейной форме в этом отношении как бы уже все перелопа­чено, все экономические структуры не исчезли, но уже сняты, подчинены статусным; это уже, так сказать, некогда хорошо из­вестный «промфинплан» (чуть точнее - техфинплан). Потому легко сказать, что, допустим, ценообразование «плохое», но куда трудней понять, что оно диктуется собственностью на технологии, а поэтому не «плохое», а, скажем, иное и не «денежно-стоимостное».

В этой связи, смысл линейной деформации экономических отношений оказался случайно и даже «символически» выражен, хотя и приближённо, прекрасно известной из ортодоксальных (экзотерических и «популярных») «политэкономий» метафорой – «хозрасчёт».

«Полный хозрасчет», например, - это также неуклюже дурное выра­жение осмысленного хозяйственного (того самого «рационального» в замеченном, но так и не проясненном смысле М. Вебера) пове­дения, которого в равной мере придерживаются вождь племени мумбу-юмбу, владелец латифундии, крепостной и феодалы, рабо­чие и капиталист, исполнители, начальник цеха, директор, на­чальник главка и т.д. Но вот в этих разных формах и «полные хозрасчеты» как типологии хозяйственного анализа и рациональ­ного (в тривиальном значении осмысленности) поведения оказы­ваются, прямо скажем, довольно разными. Шеф, скажем, племе­ни у огнеземельцев в случае безнадежной голодухи, как свиде­тельствовал Ч. Дарвин, может даже счесть хозяйственно целесо­образным дать добро на съедение старухи. На это хозяйствен­ники следующих форм производства уже едва ли решатся. Но в снятом виде тот же самый антропорасчет у них как аспект не­умолимо есть (учет половозрастного, «умственно-телесного» соста­ва работников, трудоспособности, больных, женских отпусков, отдыха, детских дел, семейных и родственных беспокойств каж­дого человека и пр.). Так что опять все дело в типологии, домини­ровании разных «расчетов» в «полных хозрасчетах».

То, что в линейной форме производства капиталистический (т.е. по сути как раз экономический) расчет доминантно уже не­возможен (явного рынка практически нет, уволить трудновато, ставки фиксированы как и цены, задания сваливаются), - это совершеннейший факт. Но то, что руководство, аппараты, в том числе бухгалтерии, всех без исключения уровней, грубо говоря, только и заняты расчетом - еще более несомненный факт. Но попросту, - другой тип расчётов (не экономических!).

Так вот, доминирующей основой этого расчета является уже не сфера антропонимики, трудонимики, топонимики, товаронимики (цены, деньги и пр.), хотя все они и не исчезли, а уже сфера технонимики (совершенно нелепо именуемой «натураль­ностью»). Даже западные экономисты точно пишут, что помимо ценовых сигналов существуют и неценовые, например техниче­ская информация или сигналы внутри сотрудничающих пред­приятий. Но то, что при капитализме внутрифирменно есть технорасчет, в линейной форме - уже общественный процесс, более сложный и высокий, чем экономический («бухгал­терский») расчет. Отсюда, кстати, хорошо известная «инженерность» значительной части пресловутой «номенклатуры». И, как замечают  А. Фонотов и др., - современной «цивилизации» адекватен человек технический.

При всех ус­пехах при капитализме правит бал «человек экономический», попросту бизнес, частник, предприниматель, банкир, финан­сист, «спонсор», бухгалтер; маркетолог, а вот в плановой форме правят бал уже не «бухгалтера», а «конструктора» и «технари», хотя и истори­чески быстро оскандалившиеся. Речь ведь о производственных типологиях.

Соответственно при капитализме, самом расчудесном, типо­логически всё и суть «ярмарка», в то время как линейная фор­ма - уже «фабрика». Равным образом и «маркетинг», при любой его мудрено­сти, социально-типологически примитивнее, нежели плановые хлопоты, технорасчет. Так «анализаторы» проклятущей «номенклату­ры» аж в самом ЦК, О. Шкаратан и Ю. Фигатнер, констатируют доминирование технических специалистов (это известно и для всего управления), объясняя «ориентацией на приоритет мате­риального производства», хотя это есть выражение свидетельства постэкономичности системы.

Итак, денежные (экономические) расчеты и суть лишь снятая мономерная («числовая», скалярная) часть уже на ступень более сложных расчетов. Упругость экономических отношений никуда не исчезла, но их сфера, с одной стороны, во многом уже деобъективирована, симметризована, избавлена от стихии, «поставлена под общественный контроль», с другой стороны, адресно резко сужена, а в целом деформирована статусными структурами, до­минирующей собственностью на технологии. Потому рентабель­ность, себестоимость, амортизация и т.д. - все это в основном хо­зяйственные счетноподобия прибыли, цен про­изводства, возмещения основного капитала, т.е. на самом деле это мономерный (денежный) расчет вещественно-продуктового (экономического) среза функционального производства с высо­ким безразличием к ценам на его составляющие, ибо важна их опре­деленность, «предсказуемость», а вовсе не близость к стоимости.

Ведь в совокупном процессе выравнивается не «прибыль», а, образно можно сказать, как бы, наоборот, «убыль», расход (напря­женность), разумеется со всевозможными квалификационными, предприятийными, управленческими и пр. дифференциациями «вала на душу». Отсюда и относительная доминанта денежной формы только в потребительской сфере, да и то только в продукто­вой ее части. Все же, что вне этого, в ценах, особенно оптовых, на­логах, отчислениях и т.п., в высшей степени условно, точнее, только расчетно. Потому регулярные пересмотры (тоже ведь «кампании»), например, оптовых цен таковы, что о них, в сущности, даже не по­дозревают работники. Только у бухгалтеров голова болит. То же са­мое касается так называемой, например, дешевизны сырья, ска­жем нефти. Да не «дешевая» она и не «дорогая», а просто функ­ционально-согласованная; потому от величины цены на нефть ни жарко ни холодно ни нефтяникам, ни переработчикам (даже те­невикам, которые штаны налево шить могут, а большой крекинг и пр. не по зубам, разве что в нынешних совершенно патологиче­ских чеченских «бутылочных» формах). Конечно, резко «нестоимо­стная» дешевизна вроде бы не стимулирует, скажем, энергосбе­режения. Но и здесь не все просто. В чистой линейной форме все измеряется не через «прибыль», а через некоторые «границы тер­пения» (свои «кризисы»), за которыми происходят и соответст­вующие переструктуризации производства («кампании»).

Но всякое фондирование (обеспечение), так сказать, мало зависит от обеспечиваемых (что дают, то и бери), а обеспечиваю­щие безответственны к работе обеспечиваемых. А в ценовой плоскости важны не цены, а их устойчивость и всеобщий кассовый баланс. Наконец сберегающие технологии действительно не стимулируются, но низкие цены одновременно не являются и ограничением как раз для репродуктивного произ­водства (воспроизводства). Только «молоти», за сырьем и пр. дело не станет. Если общественный контроль допускает расточительность, то с какой же стати ей не быть. А уж если до необходимости сберегающих процессов это дело дошло, то, значит, и уже совершенно новый сберегающий общественный контроль необходим. То бишь обоб­ществление технологий.

В этой же связи и об «инвестировании».

Относительно жестким является поток жизнеобеспечения, т.е. текущее конечное потребление. Именно в его знаковом обес­печении, по причинам высокой скорости процессов, в основном и преобладает денежная форма (сторона, срез). Но извечный конфликт потребления и накопления, воспроизводства и разви­тия, здесь все равно слабо связан с денежными сбережениями. Их иногда вообще могло и не быть. Инновационная деятель­ность, капитальное строительство здесь сами функционализированы, статусны. Иначе говоря, «норма накопления» непосредст­венно всегда (в любой без исключений системе) определяется ог­раничениями текущего жизнеобеспечения. Но если в капиталистической системе инве­стирование во многом опосредствованно связано с индивиду­альными («атомистическими») сбережениями (ограничением по­требления, «склонностью к сбережениям»), то в линейной, «не­атомарной» форме то же самое происходит в значительно более сложной опосредствующей форме, тоже достаточно обществен­ной («неатомарной») склонности к такому ограничению, завися­щей от очень многих обстоятельств.

Если индивидуальное ограничение потребления связа­но, образно говоря, с верой индивида в будущий достаток, то в линейной форме подобная вера имеет общественный характер, проявляемый в виде неких программ, кампаний и пр. А говоря совершенно абстрактно, если б не нарастающий в условиях НТР дефект, то линейная система путем сильного ограничения теку­щего потребления способна обеспечивать безграничный рост этого же самого потребления (репродуктивно).

На НТР сломалась система (если отвлечься от мощных экзогенных и специфических факторов), и уж как следствие - провал со штанами, колбасой и пр. колготками и в основном по причинам не эндо­генного порядка и, наконец, антиновационности самой систе­мы производства (а не «плохих» политиков).

Что же касается внешнего аспекта всяких сравнений со струк­турой «мировых цен», то это, вообще говоря, просто нонсенс воинствующего экономического невежества или откровенный прием неоколониальной, компрадорской идеологии. Эта структура, схематично говоря, является ценовым проявлением (например, по блокам: новейшие технологии, оборудование, ширпотреб, сы­рье, продовольствие), с одной стороны, конкуренции в пределах «развитых» капстран (т.е. именно «метрополий»), с другой сторо­ны, исключительно жесткой и мошной межстрановой (экзоген­ной) неоколониальной асимметрии в пользу опять же «развитых» капстран.

Все без исключений цены на «мировом рынке» суть выражение игры абсолютно в одни ворота неометрополий. Всё, что хоть чуть выходит за пределы этой иг­ры, как в покупках, так и в продажах, блокируется пошлинами, квотами, и вообще всеми правдами и неправдами, вплоть до КОКОМов и спекуляций вокруг «прав человека». Рубль - действи­тельно неконвертируемая, «замкнутая валюта». (Кстати, как и все «социалистические валюты».) Но вот только замкнут он совсем не так, как валюта слабого рынка пытается (чаще безуспешно) за­щищаться от сильного замыканием. Рубль замкнут, потому что это уже снятые деньги, где-то «деревянные», а где-то посильней любого доллара, но обслуживающие уже совершенно другой тип производства. Рубль, скажем, в сфере потребительских товаров -десять центов; а в сфере жилья, проезда и пр. - десяток долла­ров. Соответственно реальный курс рубля (насколько это понятие вообще уместно) в разных внешних операциях совершенно раз­личен. (В частности, именно поэтому вплоть до 90-х гг. насчиты­валось около 3000 дифференцированных валютных коэффици­ентов. Ой как это не­удобно экономистам считать. Однако, между прочим, каждый товар, а вообще-то функция, во всей его необъятной номенкла­туре имеет сугубо индивидуальные характеристики. Да и весьма многомерные (эстетико-технические, «товароведческие»). А это уже миллиарды и миллиарды «коэффициентов». И ничего.). Соответственно малейшая неосторожность в «либерализации» валютной сферы и внешней торговли чревата стремительным подрывом рубля, и не только. Что и произошло, с еще, так сказать, незавершенными последствиями. Едва начавшееся осмысление совершенно разных структур естественно приводит к попыткам восстановле­ния, но уже не былых 3000 валютных коэффициентов, а при­мерно к такой же дифференциации только теперь уже в экспорт­но-импортных пошлинах; так сказать, закон сохранения специ­фики обмена типологически разных структур.)

В общем виде это выглядит примерно так: высокая неоднородность рубля, а за ним - цен, продуктов, самого производ­ства, как таковые безболезненные, при либерализации в силу высокой «физической» подвижности денег (и вещей) мгновенно образуют разграбляющие и разрушающие течения. Но и не потому, что линейное производство не конкурентоспособно (хотя по стандарт­ным «экономическим измерениям» часто это и действительно так, но и только по отношению к «развитым», т.е. метрополиям неоко­лониализма), а потому, что оно все структурно не конкурентно (опять же как цеха завода). Причем замкнутость рубля совершен­но не отменяет во всяком случае расширение внешних связей, как покупок, так и продаж, даже функций (технологий). Даже эконо­мисты, кажется, знают, что многие наши товары блокируются на «мировом рынке» отнюдь не из-за «неконкурентности».

Вообще открытый контакт плановой системы с рыночной, т.е. либерализация плановой системы, образует интереснейшую тео­ретическую задачу. Кстати,  говоря (на экономи­ческом языке) о «конкурентоспособности» в соотнесении с пла­новой формой, следует говорить совсем не о продукции, това­рах, предприятиях, а только о всей системе (как об одной «фир­ме»).

Итак, экономиче­ские отношения (т.е. общественные формы связей в виде обмена, денег, цен, товара, рабочей силы, «прибыли» и т.д.) в линейной форме не плохие, не хорошие, а просто «сняты», по Гегелю, или «включены», по Т. Парсонсу, в более высокую систему.

Наконец, сфера действия экономических отношений, даже попросту реакций производства на динамику спроса-предложения, в линейной форме оказалась действительно резко суженной, т.е. с учетом ряда внутренних и внешних факто­ров имеет вполне реальные ниши. Во-первых, это своего рода в микроструктурах известная «экономическая уравниловка», т.е. явное ослабление экономической (денежной) мотивации труда (экономического принуждения) в пределах каждой технологии. Хотя эта сфера довольно деликатная, разумно несколько расширяемая только постепенно и в меру легитимации неизбеж­ного роста дифференциации заработков. Во-вторых, и особенно в условиях современных тенденций, деформация состоит в резком сужении всего, условно говоря, «мелкопроизводственного» сектора, особенно в жизнеобеспечивающей сфере, именуемой системой об­служивания (бытовые услуги, торговля, общепит, буквально «мел­кое» производство), а также сектора, если угодно, даже и частно­собственнического производства. В-треть­их, оказался «перезажат» разрешаемый (лицензируемый) ведомст­вам или мощным предприятиям крупный внешний бизнес, в со­гласованной игре на «их» поле по «их» правилам с нашими целями, а равно допустимых их игр на «нашем» поле по «нашим» правилам с их целями (прибыль).

 

9.11.2. Территориальная деформация (непаханая сфера «отраслевой географии»).

Деформация снятых уже при капитализме территориальных производственных отношений проявляется в огромном многооб­разии свойственных системе негативов местной жизни, расселе­ния, городов, сел, жилищного вопроса, развития регионов, неле­постей в транспортно-топливно-энергетических структурах и т.д.

В фундаментальной лингвистике известна закономерность, что естественные языки не смешиваются. Может быть, есть ред­чайшие исключения, лишь подтверждающие это «жестокое» пра­вило. Так вот, похоже, что и в научных языках (сперва текстах) имеет место нечто подобное. Поэтому соизмеряться могут отдельные идеи (некоторые мысли о предмете вне зависимости от их терминологического оформле­ния), некоторая конкретика, отдельные примеры, иллюстрации, образы, схемы, но какая-то целостная картина «соизмеримости - несоизмеримости» превращается в тупиковую задачу. Это и проявляется при знакомстве со статьёй известного «пространственника» В. Л. Кагановского «Советское пространство: конструкция и деструкция» тематически предельно близкой настоящему параграфу.

Так в связи с пониманием СССР часты обороты - «пространство-монстр», «общество-государство». Не очень ласковый образ «монстра» удачно выражает хорошо известную роль совершенно особого «большого», «тяжелого», крайне «неодно­родного», в основном «холодного», со всех сторон весьма «напря­женного» пространства России. Но вся научная суть прояснения любых агломеративных явлений сперва состоит в установлении основных «идеальных типов», чистых, элементарных, особо доми­нирующих, подструктур, из коих далее и комбинируется «монстр», а этого и нет – сразу на СССР замахнулся. И не только у Каганского, - ведь до сей поры само понимание гетерогенности производственных отноше­ний, их снятия, деформаций и т.д. начисто отсутствует. Так что в уяснении деформации территориальных отношений следует гово­рить как об «отраслевой» (ведомственной, плановой, технологиче­ской) географии, т.е. о неизбежном искажении, хотя и сохраняю­щих свою материальную логику, натуральных, территориальных отношений (структур, процессов) линейной формой. Да еще сна­чала и в трудном абстрагировании от многих других факторов.

Нельзя не согласиться со многими оценками ряда исследователей, например,  что бывший СССР характеризуется как «конгломерат стран», что явно некапиталистические природно-климатические факторы России или, что России свойственны близкие к экстремальным природно-климатические условия, которым противопоказаны рыночные отношения и многие др., как «общинность», «большое пространство», «стены расстояний», «ресурсная самодостаточность».

В сильной и довольно редкой обобщающей «географической» статье А. Трейвиш и В. Шупер «Теоретическая география, геополитика и будущее России» выделяют четыре былых «устой­чивых особенности региональных стратегий». Во-первых, посто­янное расширение территориального плацдарма хозяйства, более равномерное (в ущерб эффективности) размещение производст­ва, подмена территориальной комплексности ударными строй­ками в новых ресурсных ареалах. Во-вторых, игнорирование кризисных промышленных районов. В-третьих, доминирование унификации, типизации, модели развития районов, независимо от их возможностей. В-четвертых, преобладание централизации решений при забвении косвенных методов, в частности, в ком­пенсации неизбежных региональных неравенств. Кроме того, ав­торами отмечаются: подчас узкая территориальная специализа­ция (вплоть до монокультурности производства отдельных регио­нов); высокая «магистральность» транспорта; резкий вертикаль­ный контраст «город-село», «центр-провинция»; одновременно - малость межрегиональных отличий в уровне потребления по сравнению с уровнями производства; большой разрыв между географией доходов и географией потребления («бедные», но про­изводительные экстремальные районы и «богатые» благами сто­личные и престижные); «покупные миграции» и т.д.

Каждый из массы этих негативов, разумеется, связан с други­ми и имеет свою логику, «специфику». Но главная суть, если угод­но, лейтмотив, состоит в том, что указанные «стратегии» и негати­вы как раз и являются именно проявлениями в территориальном господствующих производственных отношений, собственности на технологии, т.е. линейными, ведомственными или отраслевы­ми деформациями территориальных отношений, всей географии производства в любой из плановых систем. Авторы более чем верно замечают, что региональное развитие складывалось «как сумма отраслевых усилий», но не развивают далее эту мысль, как раз и выражающую «корень зла». Тем не менее именно технологи­ческое равновесие «отраслевых усилий», доминирование собст­венности на технологии, определяло облик всей географии произ­водства (в бывшем СССР еще с уймой упомянутых особостей).

Как замечает Г.В. Костин, именно «союз­ные предприятия» (при всех их пороках), а фактически вообще отраслевые структуры, как раз и «защищали от диктата узкоре­гиональных интересов». Кстати, с преодолением феодализма примерно то же по-своему делает и рынок

С этими же вопросами связаны и идеи Б.С. Хорева и при­водимые им подходы Н.Н. Колосовского в части усиления тер­риториальных аспектов планирования, предпочтений ком­плексности районов перед ведомственностью, создания «терри­ториальных комбинатов» и «энергопроизводственных циклов» или в целом «децентрализации и регионализации всей хозяйст­венной структуры».

Опять по­лучается, что вся суть дела зарыта в понимании реальных структур и производственного ядра кризиса всей системы.

Во-первых. Прежде всего, непосредственным и особо значи­мым костяком территориальных (натуральных) структур явля­ются «местожительства», сырьевые истоки и стоки, транспортно-энергетические потоки, всегда и везде так или иначе привязан­ные к местности. Но если в Средневековье, грубо говоря, эти по токи ограничивались связью с ближайшим лесом, то в совре­менном обществе они могут приобретать гигантский, вплоть до межконтинентального, рисунок. Но всё это все равно террито­риальные, натуральные структуры. Здесь тоже накопилось много нелепостей или своих дефектов: встречные перевозки «само­стоятельных» отраслей; добывающие отрасли, оказавшиеся в си­туации «сапожника без сапог», разобщенность добычи и перера­ботки и т.д. Но это уже и технологически единая система. Так в сложившихся развитых потоках «не­хватка нефтепродуктов наносит ущерб, во много - до сотен - раз превышающий любую, практически известную до сих пор цену их приобретения. Этот факт прекрасно известен в странах с процветающей экономикой». Таким образом всё это есть яркие свидетельства того, что натуральные (географические, территориальные) субстанции глубже любых экономических, «ценовых». Поэтому, соответственно, и возврат от негэнтропийно уже технологических форм организации этих пото­ков к экономическим (тем более территориальным) суть катаст­рофа.

Вот ещё аналогичный яркий пример «от либерала»: в случае приватизации Московская железная дорога предстанет ее владельцам убыточной; однако в таком случае в силу перегруп­пировки потоков на автомобильные средства при сокращении перевозок на 70% на один «сэкономленный рубль» придется свыше 300 рублей дополнительных издержек во всей такой сис­теме.

Второе. Деформация территориальных отношений состоит во­обще в примате отраслевой иерархии (если угодно, и «номенкла­туры») над территориальной, в том числе и в смысле местного са­мообеспечения (хотя это ее «хлеб»), т.е. в подчиненности второй при их иногда чисто формальном сходстве. В материальном поли­логе двух иерархий (территориальной и ведомственно-отраслевой) в условиях собственности на технологии примат, естественно, за второй. Ведь даже село, связанное с «площадным» производством, выступает в отраслевой (ведомственно-учрежденческой) форме. Все это и объясняет хорошо известную слабость местного самоуправления (жизнеобеспечения) всех уров­ней (от деревни до региона), тяжесть жилищного вопроса в горо­дах, вплоть до ужасающего состояния их инженерной инфра­структуры, подчиненность трудовых миграций и расселений от­раслевой доминанте, вплоть до предприятий («лимитчики»), не го­воря даже о закрытых, оборонных «городах-предприятиях». Здесь следует заметить, что отраслевая доминанта трудовых миграций в условиях России (особенно климатических, а также высокой «житейской» неоднородности) резко ограничена тяжестью жи­лищного вопроса, юридически проявляемого в режиме прописки. Но не прописка затрудняет миграции, а указанные обстоятельст­ва порождают прописку.

Хотя стоит заметить, что велико количество, особенно малых, городов-предприятий или поселков, или, как говорят, «ми­нистерских городов», вполне гражданского производства, в кото­рых, образно говоря, житие-бытие горожан определяется одним-двумя градообразующими предприятиями. Рыночный «отбор» в таких случаях может приводить (и приводит) просто к деградации городов, по­селков и их окружения. На селе же, в силу большей роли «само­строя», тяжелее положение не столько непосредственно с жильем, сколько с так называемой «социальной инфраструктурой» («сфе­рой»), т.е. опять же с местным самообеспечением, приглушенным (деформированным) отраслевыми (аграрными) функциями.

В этой связи B.C. Хорев замечает, что так называемые ин­фраструктурные отрасли: просвещение, здравоохранение, соци­альное обеспечение, культура, торговля, общественное питание, жилищно-коммунальное хозяйство, бытовое обслуживание, местный транспорт - легко обрели «двойное подчинение»: к мест­ному добавилось отраслевое.

Тем не менее при снятости территориальные отношения материально деформированы от­раслевой доминантой, хотя именно здесь и заложен потенциал, или ниша, для подлинной децентрализации, не имеющей ника­кого касательства ни к плану, ни к рынку. Однако и реализация возможна лишь с преодолением линейной формы. Территори­альную ситуацию, кратко говоря, или никакими «комплексными указами» изменить невозможно, или ее можно усугубить вплоть до опаснейших трендов (рынком), или действительно можно из­менить, но только с обобществлением технологий.

В-третьих. Соответственно, относительно нерыночной «децен­трализации и регионализации всей хозяйственной структуры». Индустриальная технологизация производ­ства объективно-логически ортогональна территориальному. Гру­бо говоря, несчетно «передельные» процессы, так сказать, от руды до готового лайнера, организуются естественно-техническими за­кономерностями (хотя и в разных общественных формах), вне (кроме упомянутой «руды») всякой привязки к местности, хотя и всегда на какой-то местности. Но в условиях технологизированного диспозитивно сетевого индустриального сектора его упрощен­ная «регионализация» ведет лишь к стремительно обнажающейся неудаче вроде «совнархозов» Н.С. Хрущева. Не преодоление ли­нейной формы (обобществление технологий), а возврат к террито­риальной (или рыночной) форме ведет только к каким-то разру­шениям.

Еще раз, кратко и образно говоря. Две иерархические ультра­структуры (территориальная и отраслевая) всегда сосуществуют, но столь же всегда с некоторой доминантой. При феодализме это сама территориальная  иерархия (при еще почти полном отсутст­вии отраслевой), при капитализме это капитал, рыночная форма и ультраструктура (бирже-банковско-финансовая), в линейной фор­ме это уже сама отраслевая (ведомственная) иерархия. Но путь от доминанты последней к рыночной или территориальной разруши­телен, хотя рациональность рыночной ниши в жизнеобеспечи­вающей (обслуживающей) сфере несомненна.

«Естественный» процесс, кратко говоря, расселения (а в целом всех географических или территориальных структур) в антично­сти один («военная география»), в Средневековье другой (собст­венно, доминирующая география - неотвратимая автаркия), при капитализме третий (доминанта рынка, капитала, коммерциали­зация территорий), в линейной форме четвертый (технологизация территорий). Всё это действительно никогда не отменяет собственных («естественных» по Каганскому) закономерностей территориальных процессов производства (в широком смысле), но, увы, столь же «естественно-исторически» выступающих всегда в формах доминирующих производственных структур, собственности. Таким образом «нынешняя смута в расселении» есть результат «вмешательства социальных институтов в естественно-исторический процесс с целью его регулирования и ускорения темпов движения к нормативно заданному образцу», теперь по образцу рынка. Но на доминантно пострыночной базе нынешняя доминанта «образа рынка»  рвёт и разрушает уже технологизированное производство, а по сути, производство вообще.

Так, касаясь в этой связи уже сознательного, хозяйственного, т.е. своего рода внутренней геополитики в размещении производи­тельных сил, Пациорковский заключает, что советское руководство реализовало «стра­тегию сдвига национальных производительных сил на восток». С учетом расстояний, малонаселенности, тяжелых местностей, субарктического климата, да вкупе с оборонными тяготами, это было исторически беспрецедентное движение. И ещё, в общем в крайне неудачных вебероподобных терминах Пациорковский прекрасно замечает, что если «в обществе домини­руют ценностно-рациональная, аффективная или традиционная ориентация», то «всякая попытка реформ (имеются в виду ры­ночные. - авт.) обречена на неудачу». Но стоит и договорить. А если, говоря его же словами, «социальная конструкция реально­сти» уже в основном пострыночна и доминирует уже не просто «ориентация», а сама технологическая материальная структура, то рыночные реформы ведут уже далеко не просто к неудаче. По части же размещения - к замеченному Пациорковским уходу с востока. Это уже рынок начал свою работу.

 

9.11.3. Демографическая деформация («девальвация диплома»; производственная «перенаселенность»).

Линейная деформация демографических производственных отношений, структур, процессов и форм трудообмена (взаимодей­ствий «трудовых армий» или «профессиональных классов») тоже весьма многомерна. Это прежде всего «уравни­ловка», но уже не в экономических микро-, а в демографических макроструктурах профессиональных массивов (по П. Сорокину, «классов» или «когорт» Ф.Т. Михайлова). Это и есть известная «де­вальвация диплома», как следствия, негативы образования и ква­лификации, хотя, видимо, все же не столько образо­вания, сколько деформация профессиональных структур как пре­обладание статуса над дипломом.

Так, если в 1940 г. в промышленно­сти соотношение среднемесячной заработной платы ИТР и рабочих составляло 2,15:1, то в 1985 г. - 1,10:1 (а по некоторым данным, и того ниже); в строительстве соответственно - 2,42:1 и 0,98:1. Весь­ма сурово при этом, что к 1989 г. на местах рабочих работало около шести миллионов человек с дипломами. Такое ог­ромное интеллектуальное расточительство прямо-таки нивелирует все хорошо известные достоинства системы образования. Рабочие с дипломами само по себе прекрасно, но при этом причина более высокого заработка ужасна. Более того, по имеющимся оценкам, основная масса рабочих считает, что они должны получать больше специалистов (47,3% опрошенных) или столько же (25,3%). Печальнейшие цифры, ярко свидетельствующие о том, где именно (не кто собственник!) сосредоточена господствующая собствен­ность на технологии, т.е. в рабочих кругах, но как в низовой мас­се групповой основы. Опять видна «тоталитарная демократия» с доминантой, так сказать, «диктатуры пролетариата». Субъективно выражаясь, не улавливают многие рабочие, что в современном производстве именно их заработок все более зависит от работы «головастиков», т.е. и от заработка специалистов. Кроме того, в среднем каждый работник у нас обучается 10 лет (в США и Японии - 14-15).

В це­лом образовательное принуждение в линейной форме по типу выше капиталистического (или не ниже), безусловно, общедоступ­ней, но, как и все прочее, оказалось быстро и сильно технологиче­ски деформированным (в частности, отраслевые, вплоть до предприятийных, вузы, техникумы, ПТУ; жесткая система «распреде­ления» молодых специалистов; невысокий преподавательский статус при высоком уровне самого обучения; и др.).

При этом, напомним, что для рабства особо престижна воинская профессия, для феодализма - со­словная принадлежность, для капитализма - бизнес. Соответст­венно в линейной форме вполне престижно управление, но ре­ально престижной была и наука, особо техническая. Однако и к «образовательности» демографическое (в постклассическом по­лилогическом смысле) далеко не сводится.

Соответственно второй аспект этой демографической дефор­мации состоит в довольно запутанных явле­ниях занятости-незанятости, а как следствие, опосредствованно, в режимах воспроизводства населения. Затронем лить отдельные моменты. В этом демографическом срезе извест­ной невосприимчивости репродуктивного производства к новше­ствам можно выделить по меньшей мере четыре группы «относи­тельной перенаселенности». Во-первых, коль скоро производство (в самом простом и узком смысле функций изготовления) отторга­ет новое, то поневоле явно перенаселена наука (а равно и высокое образование, хотя и не в общекультурной функции). Но именно относительно перенаселена, ибо роль и объем научных функций неумолимо растут. Во-вторых, и тут же это значит, что в той же мере «перенаселено» производство в том же узком смысле, условно говоря, «земляными работами», т.е. неквалифицированно про­стыми, «нулевыми», «заготовительными» и т.д. в техническом срезе и в отраслевых масштабах. В-третьих, поскольку новации все равно проникают, порождая неизбежные «простои» в переменах труда, это и приводит к известной внутренней, скрытой, а точнее сказать, скрываемой (покрывательством) в технологиях внутриячеичной «безработице» (во внешних формах объявлений на воро­тах предприятий все бывает наоборот: «Требуются...»). По самой групповой основе собственности на технологии это «учрежденче­ски» не наблюдаемое, но сильное явление, в том числе и внутриячеичного иждивенчества. Наконец, в-четвертых, все приведен­ное столь же неизбежно влечет к самой броской (но далеко не са­мой важной) «перенаселенности» в обслуживающем управлении.

Так, по оценкам (1995 г.) либерала Н. Шмелёва, «сегодня в нашей промышленности более 1/3 рабочей силы является излишней согласно нашим же техническимнормам, а в ряде отраслей, городов и районов все занятые – излишни абсолютно». Может. Оно и близко к тому, но это вовсе не означает необходимости возврата к капиталистическому перенаселению (рыночной безработице), так же как от неё к рыцарско-дворянскому перенаселению, а то и вовсе к «римско-варварскому» или первобытному.

Но обобществление технологий прямо противоположно ры­ночному тренду, оно предполагает не сокращение занятости, а устранение демографической деформации, рационализацию трудообмена. Хотя и только как следствия самого революционного процесса обобществления технологий.

Короче говоря, все это, вместе взятое, пользуясь словами Маркса, - множество массовых функций (даже терминологиче­ски точно) в сущности уже ненужных, но в настоящих условиях необходимых. Собственность на технологии диктует таковые даже часто бессмысленно взаимообязывающие порядки в демо­графических отношениях, профессионально-образовательных структурах, трудообмене между сорокинскими «классами» или «когортами» Ф.Т. Михайлова.

 

9.11.4.  «Предельная», культурно-родовая деформация.

Наконец, линейно деформированы (посредством деформа­ций всех рассмотренных снятых отношений) и основы всех ос­нов, самые глубокие, органические, культурно-родовые отноше­ния, «просто человеческий» пласт бытия (семья, детство, мате­ринство, диетика, язык, воспитание, досуг, здравоохранение, физическая культура, рекреация, техника безопасности и др.). Это самый глубокий, фундаментальный и жизненный («виталь­ный») «толстый слой» (в образе Ф. Броделя) производства и вос­производства жизни, но одновременно и самый логически «уда­ленный» от господствующей линейной формы производства.

Очень кратко говоря, это некоторое ведомственное влияние на органическое бытие. В простейших формах это предприятийно-отраслевые доминанты, например, в детских делах, шефствах над школами, спортивных организациях, отдыхе, культуре и т.д. Культура (в обыденном значении приобщения к историческому опыту, достижениям искусств и наук) здесь тоже «отраслевизована», что, кстати, в аспектах массовости, было несомненным достоинством системы. Здесь же есть и интересный момент.

Культурно-родовое бытие относительно емко концентрирует­ся общим (в отличие от специализирующего профобразования) компонентом воспитания, а результируется телесно-духовным здоровьем. Далее еще несколько упростим картину осуществле­нием воспитания, условно говоря, тремя механизмами: семья, «улица», общественные институты. Все три механизма есть все­гда и везде, но с разными «весами». Так вот в условиях собст­венности на технологии с ее групповой основой, естественно, особое значение приобретают общественные, «коллективистские» формы (ясли, садики, октябрятство, пионерия, комсомол, круж­ки и секции, клубы, субботники, «дни рождения» и т.д.). А в та­ких институтах всегда нечто общее превалирует над индивиду­альным (проявляясь и в нравственных императивах), что при всей сплетенности как раз «в чистом виде» и имманентно воспи­танию (в резком отличие от индивидуализирующего, специали­зирующего образования). В этом вполне позитивном моменте есть некоторые сходства у классического, натурального феода («приход») и «технологического феода» (коллектив).

Вместе с тем технологические структуры еще более удалены от органического «слоя». Но этот же «слой» телесно-духовного здоровья является «последней инстанцией» накапливающихся противоречий и в этом смысле всегда «предельным», ибо глубже его ничто. В неравновесном же (в нашем случае - «постперестро­ечном») состоянии этот же «слой», как «последний», витальный, становится актив­ной основой возбуждения (подъема, угнетения) всего спектра людского и общественного «поведения».

 

9.11.5. Об общем равновесии в градации линейной формы.

Итак, все весьма бегло затронутые деформации снятых про­изводственных отношений сами по себе многомерны, специ­фичны (логически ортогональны), тесно сплетены и материаль­ны, т.е. в основном содержании не имеют прямо-таки никакого касательства к шумным обвинениям дядей-бяк руководителей, которые не уделяют должного внимания многообразным сферам жизни общества, не исправляют «отдельных недостатков». Более того, все эти линейные деформации являются подчас куда более броскими, нежели «мистическая» путаница в индустриальном секторе. Поэтому в обществе прилагались огромные усилия по улучшению положения дел в технологических, экономических, территориальных, демографических и культурно-родовых срезах жизни. Но все эти усилия тем не менее не могут серьезно испра­вить положение дел, ибо вся суть в отживших линейных произ­водственных отношениях, в собственности на ячеистые процес­сы производства, на технологии.

В линейной форме, по своей сути ценно­стно многомерной (доминантно гомогенной, но не «численной»), никаких простых «превращений», скажем, дефекта производст­ва во что-то внешнее, осязаемое не существует. Например, мож­но, конечно, сказать, что положение функций превращается в знаменитый «вал Валового», организованность или защищен­ность - в статусы, статусы - в льготы, тарифные системы, по­временные, сдельные, премиальные и пр. формы оплаты труда и т.д. Но все это, как, наверное, каждый чувствует, оставляет вне этих форм массу явлений действительного благосостояния с на­растающими же явлениями его «бытийного переворачивания» в противоположности. Защищенности - в пассивность, иждивен­чество, вплоть до паразитарности; организованности - в творче­ское недовольство, заорганизованность и дезорганизацию; нор­мальных статусных привилегий - в уравниловку и в нелегитим­ные дифференциации.

Но дело даже не только в этом. Все это, вместе взятое, лишь весьма поверхностная экзотерия, внешняя хозяйственная или субъективная оболочка, скрывающая за своей видимостью «ося­заемых», «превращенных форм» (как, скажем, за феодальными камзолами или капиталистическими «доходами») неизменную и невидимую собственность на технологии, подлинную производ­ственную власть, порождающую все негативы, в том числе в хо­зяйственных оболочках. Получается парадокс (а может, это все тот же самый парадокс всякой революционной теории, равно как и материальный парадокс самих критических форм производст­ва?). Все «дурное» построено на «хорошем» основании, а все види­мое «дурное» покоится на невидимой «порче» производственной формы самих этих оснований.

 В квазистабильном состоянии именно оболочки «общего равновесия», превращенных (видимых, очевидных, хозяйственных) форм являются житейски самы­ми «волнующими», хозяйственно актуальными; собственно говоря, ведь это и есть постоянная нужда в низах и головная боль в вер­хах (Совмина, Госплана, Госснаба, Минфина, министерств и т.д.). Но с революционной точки зрения они не имеют уже никакого существенного значения - суть отношений безмерно далека от них. А потому позволим себе такой оборот: от обширного анализа «превращенных форм» житейски-хозяйственно наглядного, особо в части благосостояния, льгот, привилегий («доходы», «третий том»), мы вовсе отказываемся. Чтоб, так сказать, не давать пово­да для поиска «противоречий» с «первым томом», т.е. ранее рас­смотренной логики собственности на технологии. Хотя главное, конечно, не в этом. Вся видимая и особо волнующая широкую публику сторона формы производства как раз и столь же особо маскирует суть дела, дезориентирует понимание в несуществен­ную, производную, лишь проявленную сторону.

Наконец, самое суровое. Все рассмотренное пока остается в пределах только «чистой», абстрактной эндогенной градации, ее «идеального типа». А это значит, что вне рассмотрения еще оста­ются все колоссальнейшие по влиянию структуры, здесь пока ус­ловно скажем, социогенофондов, разновысокости (многоукладности, самой по себе многомерной) производства, многонациональности, все пострановые (исторические, пространственные, геоло­го-климатические, «геополитические» и пр.) особенности, и уж совсем наконец - включенность любой системы во внешние, экзо­генные отношения, даже в пока неведомое (в нашем движении) устроение всего современного мира. Между тем действительное «общее равновесие», внешне проявляющееся (но и только прояв­ляющееся) во всей системе политической власти (и вообще поли­тической картины мира), предполагает взаимодействие всего, можно даже сказать, является одним равновесным следствием всемирного равновесия. Все это всемирное лишь фокусируется в кризисе (провала или преодоления) линейной формы. Но это же опять значит, что, может быть, эндогенные модели мыслимы как «красивые», стро­гие и детальные, но вся детализация и строгость теряют свое значение в куда более мощном, «грубом», схематизированном и «словесном» контексте всей совокупности структур.

Потому пока скажем так. Как нельзя уничтожить рабовла­дельческие войны, не уничтожив самого рабовладения, как нель­зя уничтожить феодальную «чересполосицу», замкнутость и т.д., не уничтожив феодализма; как нельзя уничтожить безработицу, погоню за наживой и т.д., не уничтожив капитализма; точно так же нельзя уничтожить линейные деформации, не уничтожив (снятием плановой формы обобществлением технологий) самой линейной формы. В некотором роде дефект производства рас­пространился в бесконечно разнообразных формах на все сторо­ны жизни, что, впрочем, вполне «нормально», классично в отно­шении критического, но еще квазистабильного состояния любой отжившей исторической формы производства.

 

В этой связи несколько слов о природопользовании.

Функциональное взаимодействие означает просто технологи­ческое (в развитых формах отраслевое) природопользование, т.е. включенность естественных структур и процессов в соответст­вующую технологию, а линейная асимметрия придает природе неестественное ведомственное «строение», подчиняет природо­пользование отраслевой стихии или «технологической анархии». Вещественно-продуктовое взаимодействие означает соответст­венно вещественную переработку естественных условий бытия, а асимметрия капитала превращает природу в условие получе­ния прибыли, в коммерциализацию природы. Местное (нату­ральное) взаимодействие предполагает использование человеком различий и особенностей природных условий бытия, а автаркия локализует природопользование территориально разорванной «эксплуатацией». Демографическое взаимодействие связывается с природопользованием как просто нагрузка человеческой «био­массы» (тем более технически вооруженной) на внешнюю при­роду. Наконец, социально-биологическое взаимодействие означает своего рода «качественное» природопользование как естест­венное условие человеческого существования (экологическая ос­нова); но именно в деформациях культурно-родовых производственных отношений в любых формах обще­ства и подводится «резюме», обнажается дисгармония в приро­допользовании, когда, упрощенно говоря, выясняется, что и дышать становится нечем, что ландшафты становятся свалка­ми, что растения и животные уходят в небытие, в Красные кни­ги. Так что вся суть была, есть и будет в отношениях самих лю­дей, в отживших исторических формах доминирующих произ­водственных отношений.

 

9.11.6. К характеристике структуры (состав и отношения) производства и апофеоз экономической догматики.

Основной закон роста и диффузного расползания дефекта ли­ний производства выражает доминирующее производственное отношение людей, подчинившее (в том числе в виде деформаций) и всю совокупность отношений (порядков, институтов, инфра­структур и ультраструктур), жизнь общества. Вот этот как дина­мический, так и уже «накопленный» во всех формах социального бытия и на определенньк страновых почвах результат и принято обозначать метафорой «структура производства», т.е. характери­стиками производства, которые выражают самую суть системы. Но уже, можно сказать, не только в смысле скрытных (эзотериче­ских) общественных форм (производственных отношений), а и в смысле их своего рода относительно наблюдаемьк хозяйственно-структурньк «материализации».

Бесконечные «частные» дефекты производства накапливаются в формах уже всякого рода опреде­ленньк макродиспропорций производства на вполне определен­ньк «почвах» и в определенньк внешних условиях и связях. Вот эту как «почвенную», так и «накопленную» сторону, или основу, производства (по сути, структурный облик генерализованно по­нимаемых производительных сил) будем называть составом. С одной стороны, это своего рода сжатая характеристика бездонных про­изводительных сил (в их более широком, чем классический, смыс­ле), с другой стороны, это и характеристика особенностей всего паттерна данной культуры, но, с третьей стороны, это и такая характе­ристика, которая не может быть автономной по отношению к собственным общественным формам (отношениям).

Этот состав включает культурное (национальное, этническое, конфессио­нальное) строение, демографические, климатические, географи­ческие, расселенческие, геологические, укладные, «геополитиче­ские» и мн. др. компоненты. Так сказать, далеко не только луком и стрелой, бронзой, железом, плугом, паровой машиной, кибер-техникой и пр. «технологическими укладами» производительные силы образуются. Мы же здесь в посильном абстрагировании ос­танавливаемся только на «идеально-типическом» эндогенном, но являющимся своего рода узловым. Потому же в этих характери­стиках, как логически кратких, компактных, довольно образных (тем самым относительно доступных), обычно хозяйственно на­блюдаемых, экономический догматизм дает самый решитель­ный популистский бой во имя своего сохранения ценой уничто­жения жизни на Земле.

Прежде всего и, кстати, далеко не во всех бывших «соцстранах», но во всяком случае в бывшем СССР, состав производства характеризуется высокой укладной разноуровневостью (многоукладностью) или производственной неоднородностью от по су­ти иногда даже родоплеменных структур до «космических». Причем сама эта неоднородность тоже весьма многомерна, имеет весьма разные же основания. Одно дело - технологическая неоднородность (высокие - низкие технологии), другое дело - укладная, нацрегиональная неоднородность. Однако опять здесь в эндогенных мазках мы это еще оставляем без внимания, имея в виду только головной, или ведущий, сектор всего производства, с известной условностью именуемый индустриальным.

Тем не менее во всем гигантском объеме индустриальный сектор характеризуется (что так или иначе хорошо известно) плачевной хозяйственной структурой. Хотя это, собственно, и есть вполне нормальные своего рода внешние макроформы дефекта производства.

Структура неэффективна или непрогрессивна с точки зрения «постиндустриализации» или развертывающейся НТР, «высоких технологий», соответствующей инженерной, «электронной», ин­формационной, транспортной и пр. «инфраструктуры» (за опреде­ленным исключением в ВПК, что мы здесь тоже еще оставляем без внимания как нетипичное для всех бывших соцстран и вообще для эндогенной логики). Структура в смысле динамизма перемен заор­ганизована (тем самым и все более дезорганизована); немного в дру­гом оттенке можно сказать, что структура антиновационна, инду­стриально репродуктивна, к обновлениям не восприимчива. (Здесь еще напомним, что никакой неконкурентоспособности мы не зна­ем, даже если, резко говоря, по западным меркам все сплошь «не­конкурентно»; это ведь не имманентная характеристика системы.).

В близкой характеристике структура известна как утяже­ленная в пользу «первого подразделения», тяжелых, добываю­щих отраслей. Со своей стороны невеселые характеристики непосредственно технологического отставания даже в нефте­добыче, металлургии, химической промышленности, тем паче в машиностроительном комплексе и т.д., что действительно вы­ражает утяжеленность производства в пользу грубых, тяжелых, сырьевых технологий, даже вообще индустриальности. А все это, кстати, как раз и нужно для неоколонизации страны, деиндустриа­лизации, сырьевизации и пр.

Структура, как еще говорят, самоедна в смысле примата всех форм промежуточных (а не конечных, «потребительских») функций. В схожей характеристике структура предстает как расточительная в смысле ресурсо-, материале-, энергоемкости, а также дикой запасности, в том числе и в виде неиспользован­ного, не установленного, даже погубленного оборудования, неза­вершенного строительства и т.д. В частности, соотношение за­пасов сырья и комплектующих и готовой продукции было равно 6 по сравнению с 1 в «развитых» капиталистических странах (на примере Венгрии; по данным Я. Корнаи). Хотя здесь, конечно, с ценами надо разбираться, да и сама характеристика противоре­чива. В линейной системе «запасность» одного типа, при капита­лизме - совсем другого (тоже есть всегда приличные «резервы» мощностей, в частности рабочей силы, каковые показателями «комплектующих» никак не учитываются).

Высокой энергоемкости поневоле «содействуют» уникальная ре­сурсная самодостаточность, большие расстояния и климат. И эти факторы, совершенно не эндогенного порядка, по сути неиспра­вимы. Но вот другое дело энергоемкие технологии, т.е. именно антиновационный компонент, действительно имманентный ли­нейной форме. Далее чуть более тонкие характеристики.

Структура ведомственно перецентрализована, что, однако, как уже отмечалось, вовсе не тождественно необходимости лик­видации ведомственного централизма. Даже отвратительный централизм еще совершенно неравнозначен самому централиз­му, как, скажем, плохая монархия - вообще монархии. Еще чуть тоньше дело обстоит с явной укрупненностью или с размерной структурой производства в пользу крупных предприятий, что опять же отнюдь еще не означает необходимость его разукрупне­ния. Ибо все совре­менное производство как раз и держится крупнейшими пред­приятиями, особенно в наукоемких отраслях (хотя, конечно, в условиях НТР они дополняются небольшими мобильными пред­приятиями). Известен удачный образ этого в лагере экономистов: производство напоминает орга­низм, в котором на мощном скелете - дряблая мышечная систе­ма. Отсюда и следует, что действительная необходимость разви­тия средних и небольших предприятий вовсе не равнозначна «разукрупнению» крупных (разрушению «скелета»). Да и невооруженным глазом видно, кто по­стоянные «главные герои» демонстрации успехов западной сис­темы. Крупнейшие корпорации.

Далее, экономисты иногда скрепя сердце признают, скажем, что производство еще «масштабно технологически дифференци­ровано», как не рыночное в основе.

Между тем действительно типологически («отношенчески») не­рыночное производство может быть, в основе своей, как дорыночным, так и уже пострыночным (чуть корявей, но строже - не-дорыночным, хотя и с «пережатым» рынком). Кстати говоря, поч­ти весь ранний европейский феодализм или даже предфеодализм (кроме классично античного присредиземноморья) вполне правильно типологически охарактеризовать как тоже недорабовладельческий, поскольку полномерного рабства там никогда не было. Оно так и не появилось. Но последнее для экономизма непостижимо. Потому большинству все абсолютно ясно - трудно, конечно, из нерыночного производства сделать рыночное, но очень хочется. До невозможности.

Даже сильный экономист, член-корреспондент Ю. Яременко позволял себе явные неосторожности: функционирование ны­нешней экономики осуществляется только путем нарушения эко­номических законов, свойственных рыночным системам13. Меж­ду прочим, очень точно сказано, но еще более недосказано. Ведь и до капитализма, кстати, эти законы тысячелетия тоже «наруша­ли». А сам капитализм своими рыночными законами стал нару­шать «естественные» законы территориального порядка. Потому как любые законы в чем-то всегда «нарушаются», когда домини­руют другие законы.

Так вот, помимо всех ранее перечисленных и нарастающих не­гативов, более тяготеющих к составу производства (антиновационность, заорганизованность, утяжеленность, расточитель­ность, запасность, перецентрализованность, укрупненность и т.д.), структура производства «отношенчески» тем не менее не просто нерыночна, а давным-давно пострыночна (хотя и с «пережа­тым» рынком). Опять повторим, сложней, но точней, давно недорыночна. «Иная», как бы сказали С. Чернышев или Т. Шанин. А кроме того, замечает даже «диссидент в квадрате» А. Зиновьев, отставая от Запада (надо бы особо добавить, но только ни в коей мере не от всей западной, «мировой капиталистической систе­мы») в «экономическом, технологическом» отношении, Советский Союз опередил его в социальном отношении, что мы и охарак­теризовали метафорами организованности бытия и защищенно­сти. А это тоже пронизывает все без исключения структуры про­изводства.

Короче говоря, вся сетевая структура производства постры­ночна (хотя и с «пережатым» рынком), в индустриальном сек­торе материально технологична, а всюду и в остальных секто­рах организационно технологизирована (плановизирована, отраслевизована), и во всем некоторым образом социализирована, а равно все более дефектна, «технологически анархична», с еще очень глубоко скрытой тенденцией обобществления технологий. Вот эти характеристики выражают уже, так сказать, единство состава и отношений производства (только в эндогенном срезе). И все это относится, так сказать, ко всему: органическому (куль­турно-родовому), демографическому (образовательно-профессиональному), территориальному (натуральному, географическому, расселенческому), экономическому; организации, всем формам связей, механизму, типу равновесия, размещению, типажу про­изводств, их специализации и размерам, внутренних структур («хозяйственных организаций»), архитектуре потоков, всем «ин­фраструктурам», трудовым ресурсам, ментальности, психологии, мотивации и пр., наконец, типу внешних связей и отграниченности. Поэтому путь (провал) в рынок ведет не «к накоплению», после которого, как с присущим юморком пишет либерал  А. Лившиц (1993 г.), левым при власти будет чего делить, а просто к тому, что делить-то будет вообще нечего, да и некому!

Путь от доминантно пострыночной системы назад, в рынок (при безусловной реальности его рациональных ниш), - это не пре­одоление отжившей формы производства, а попросту говоря, смерть, уже, так сказать, задевшая своим «крылом» и весь «соцла­герь», и СССР, коих уже не стало, и всех прочих «во всех сторонах общественной жизни». Даже из хилого, но уже млекопитающего, какой раз повторю, тучного пресмыкающегося можно соорудить, лишь вновь начиная с «праха земного». К сожалению, это имеет шансы оказаться не апокалиптической риторикой.