Материал подготовлен

к.т.н. Харчевниковым А. Т.

 

СМЕРТЕЛЬНА ПЕТЛЯ РОССИИ

 

Часть 9. Линейная (плановая, отраслевая) форма как «политическая технология».

…

 

9.10. Сущность линейной формы (вообще).

 

В познании общественных форм «главные беды» сосредоточены в наиболее «благополучных» секторах производства, то есть для линейной формы это индустриальный сектор, в котором же и сосредоточены господствующие и отживающие производственные отношения, которые  застопорили НТР и «осветили» («материально деформировали») всё остальное.

В этой связи еще раз кратко задержимся на признаках дейст­вительно революционной теории отжившей формы производства.

 

9.10.1. Что такое революционная теория отжившей формы производства.

Во-первых, в такой теории нет и не может быть никаких ре­комендаций, долженствований, целей, проектов, моделей и пр. (Будущее в восходящем развитии открыто.)

Революционная тео­рия суть не более чем критическое («катастрофически-парадок­сальное») описание предельной («накопление негативов») структу­ры и зреющей бифуркации с полем трендов, включающим объективно негэнтропийный («невероятный», в смысле Шредингера), преодолевающий отжившее состояние восходящий тренд. Но вовсе не практически-политические пути его реализации.

Во-вторых, революционная теория излагается революцион­ным же, эзотерическим, новым, а поэтому «скрытым» и парадоксальным языком, который не существует в ментальности, идеологии,  господствующей и экзотерической (тавто­логической) науке самой этой формы. Но это еще довольно три­виальные признаки.

В главном содержании революционная (парадоксальная, эзо­терическая) теория есть описание формы производства как уже асимметричной системы «урегулированности и порядка», что и проявляется во всей совокупности негативных явлений, их «на­копления»,  а именно в первую очередь асимметрии собственности. Потому и, в частности, объек­тивное преодоление отжившей собственности вполне возможно (обобществление ее объекта), а «преодоление» упомянутой асим­метрии как таковое невозможно, немыслимо. Или, наоборот, оно возможно как простой обратный переворот от «ресурсоограниченности» к «спросоограниченности».

Революционная теория - это теория «нехорошего» состояния общества (теория структуры некоторых нейтральных, непреходящих, в данном случае технологических, процессов, но в их собственной же «плохой», так сказать, предельной и «доигравшейся», прехо­дящей общественной форме), в целом как иррациональной, сти­хийной, не контролируемой людьми системы его движения, от­живших «квазидействующих» отношений. (Напомним, что речь здесь совсем не о «социализме», имеющем куда более сложную, не только эндогенную природу, а только по­ка о линейной форме производства, еще лишь «чистейшем» эндо­генном идеальном типе.)

В самом кратком виде у Маркса это нашло символическое выражение в формуле обращения капитала (Д-Т-Д*), а в матери­ально-вещественной форме - в основном законе максимума при­бавочной стоимости как в законе бытия этой системы. Ме­тафорической и логически исходной перифразой выражения того же смысла ос­новного закона является тоже эзотерическая (скрытая) цель производства, т.е. объективная, независимая от воли и сознания людей «нехо­рошая» элементарная форма направленности его движения, как, собственно, и проявляющаяся в типических «мотивах», или инте­ресах, агентов данной системы производства, собственников, базово «одномерных» субъектов, которые не изобретают свои цели из головы, а находят их готовыми в господствующих производ­ственных отношениях собственности, как их же простейшие «квазидействия». Так что напомним, что эзотерическую, внутреннюю и скрытую, цель производства никак не стоит смешивать с экзотерическими, внешними  и популярно-бытовыми, хозяйственно-политичес­кими целями (рост производства, благосостояния, могущества, отдельных секторов производства, регионов, отраслей и пр.).

Итогом главного содержания теории является уже не закон бытия, а закон конца всей этой формы, т.е. по мере развиваю­щихся производительных сил и сложения обстоятельств ее неумо­лимого движения к гибели или к самоотрицанию прорывом вос­ходящего преодоления (ничто не вечно в подлунном мире, и Сол­нечная система, и капитализм, и пр., просто линейная форма оказалась исторически краткоживущей) при отвлечении от мно­гообразных адаптивных и приспособительных движений. Закон конца - это выражение зреющего в недрах производства объективного обобществления доминирующего и даже уже узурпированного объекта асиммет­ричной (ограниченной, необщественной) собственности, а в итоге сброса господствующей формы и снятия (симметризации, а вовсе не ликвидации) присущих объекту собственности производ­ственных отношений, постановки их под исторически и качест­венно новую форму общественного контроля «всеобщего интел­лекта». Это означает и исторически определенный шаг освобож­дения человека и производства от отжившей формы, от обуслов­ленных ею исторически и логически определенных несвобод. Поэтому же основное противоречие отжившей формы производ­ства - это всегда противоречие не самой асимметрии системы, каковая, как всякая система, неизменна, а противоречие между системой и внесистемным («подсистемным»), перерастающим ее же содержанием производства, «бытийностью» с ее собственным переворачиванием, всегда исторически определенным обобще­ствлением.

Наконец, революционная теория остается революционной, но только логически, интеллектуально (как, примерно говоря, «Капи­тал» до Октября или в условиях квазистабильного капитализма нашего времени), до тех пор пока помимо относительно достаточ­ного развития производительных сил, в ситуации тысяч «сумми­рующихся» причин, не складывается вся совокупность историче­ских обстоятельств уже хаотизированного, резко неустойчивого, неравновесного состояния бифуркации, до сей исторической по­ры, увы, обычно близкого к «паранекротическому», смертиподобному. В этих услови­ях и еще при обязательном появлении хотя бы небольших сил «но­вых левых» (в значении акторов восходящей тенденции) теория обретает уже особое и даже решающее общеисторическое значе­ние основы революционной политики спасения, изображая, во­обще говоря, тенденции во всем поле трендов, от восходящих до адаптивных и катастрофических (в свое время Маркс, напомним, дал в теории только одну, восходящую, ветвь прорыва).

Но понятно, что главным содержанием теория далеко не ог­раничивается, и в ее относительно полной форме необходимо описание всего движения производства, превращенных форм, деформаций, укладов, исторических, пострановых (культурных) и пр. особенностей, включенности происходящего в могущест­венные всемирные процессы, наконец, в глобальный кризис.

Начнем же нашу эскизную концовку описания, но именно и только еще эндогенной формы с некоторых, быстренько сме­нивших сникшую «политэкономию социализма», шустрых эко­номических реакций и всего происходящего вокруг них.

 

9.10.2. Шустренькие экономические реакции «сумасшедшего дом» как самовыражение безнадежности экономической «мысли» и пр.

Об иррациональности линейной формы потихоньку стали го­ворить уже давно. Поскольку изначально критикуема абсолютно любая система, то речь идет не о диссидентских злословиях, а об относительно содержательной критике.

Тем не менее обнаружение стихийности в общественной жизни есть первый шажок к осознанию еще не познанной, но уже объектив ной сути происходящего, отношений, законов и т.д. Но для этого далее, как говорится, соображать надо. Потому тогда, в 60-е гг.,  «страну» бросило еще не только и не столько в обратную («рынок»), хотя в научных кулуарах потихоньку этот «процесс пошел», сколько в поверхно­стную экзотерическую сторону «совершенствования организации и управления», своего рода техники совершенствования форм и процессов хозяйствования. Тогда и наплодили соответствующих институтов, наук, академий. Все библиотеки забили. Помните хотя бы ОГАС, АСУ (АСПР, ОАСУ, АСУП) и др.

По личным впечатлениям путешествия в Бробдингнег, Гулливер записал: «Я очень хорошо помню, как од­нажды в разговоре с королем мое замечание насчет того, что у нас (имелась в виду Европа. - авт.) написаны тысячи книг об ис­кусстве управления, вызвало у него (в противоположность моим ожиданиям) самое нелестное мнение о наших умственных спо­собностях». Добавить нечего. «Дело» надо знать (Ю. Мухин), вот и вся главная основа «искусства управления».

Конечно, везде и всюду, где конкретные процессы приобретают черты регулярно­сти, формальностей в переменах внутренней и внешней среды, реакций на них, там растет и роль априорных методов организа­ции и управления. Но тем более такое управление обретает уже черты «безлюдности», в пределе - автомат. А потому ж, и это са­мое главное, управление всегда производно от господствующей собственности, незримой производственной власти. Потому, крат­ко и образно говоря, самые сверхголоволомные системы управле­ния на Западе могут управлять чем угодно, но только не заказы­вающими эту управленческую музыку отношениями частной соб­ственности на средства производства.

Все это лишний раз яс­но подтверждает, что весь этот грандиозный бум, вполне под­держанный, социально-хозяйственную лексику и методизм, ко­нечно, несколько обогатил (сетевые, программные методы, системная семантика), но оказался... холостым выстрелом или «поч­ти ничего не дал» (С. П. Никаноров), всё это оказалось «липой» (Б. С. Хореев).

Позже С. П. Никаноров пришел к выводу, что, как подавляющее правило, полу­чились в лучшем случае «информационные системы», а не управ­ленческие. В заключение он же показал, что имеет место «ко­лоссальное, бьющее в глаза, несоответствие огромных возможнос­тей» компьютерных достижений «и той ничтожной ролью, которую эта могучая техника играет в деятельности руководителей»; а «происходит это из-за разрыва между мышлением руководителей и операциональными возможностями АСУ». Ну а «мышление», как мы теперь понимаем, не всегда уникальных личностей, естествен­но, в такой огромной армии, как «руководители» всех уровней хо­зяйства, определяется не чем иным, как производственными от­ношениями. Вот они-то и препятствуют использованию огромных возможностей новой техники. Хотя опять напомню, что дело не просто в «управленцах», а во всех носителях данной культуры, на­чиная в данном случае с групповой основы.

В то же время волна НОТ, «систем качества» и пр. шла фактически вне связи с АСУ. Интересен же здесь сам функциональный (в данном случае некомплексный) подход к самим переменам функ­ционального производства. К тому же не секрет, что в системе именно прямых линейных (отраслевых) структур «функциональ­ные» организации (типа НИИ труда) авторитетом не пользовались. А «глаз тигра» (хороший оборот японцев про обязательную функ­цию руководства, особенно при нововведениях- О.В. Иванченко) воспринимал такие внепрямые нормативы только формально.

Между тем сама «проблема качества» уже поневоле ставила вопрос о слабости объективного механизма его контроля, и не столько «внутреннего» (управленческого), сколько «внешнего» (на пример, обеспечиваемые функции), как это, к примеру, при ка­питализме осуществляется контролем жесткой рыночной конку­ренции. Но все управленческие реакции проблему решить были не в состоянии. Собственность на технологии, так сказать, «дик­товала» свои вялые требования к качеству.

Существенно еще обратить внимание, что обе упомянутые волны шли интеллектуально совершенно в стороне от ортодок­сально-традиционной «политэкономии социализма». Поэтому при первых признаках кризиса линейной формы управленческий бум оказался стопроцентно... линейной же реакцией. Это была «авто­матизация»... того же самого накатывающегося «застоя», все той же самой ведомственно-учрежденческой формы собственности на технологии. Образно можно сказать, что управленческий бум выражал собой попытку ремонта «крыши» (т.е. института, ультра­структуры), а не самого здания, тем паче фундамента.

Пока обратим внимание только на следующее. С подступом системного кризиса вся идеология «коммунизма» во главе с науч­ной «политэкономией социализма» окончательно превратилась из нормальной экзотерии публичности в глухой консерватизм легитимной соци­альной мысли, так сказать, просто запрещающий любую другую мысль. А когда обозначилась «гласность» и пр., вся ситуация резко изменилась. Хотя и появился и веер поверхностных, но вполне пози­тивных идей. Но выплыло из экономических кулуаров  нечто другое. Когда «разрешено все, что не запрещено» (а «запреты» вообще исчезли), то какая «мысль» выдвинется на первые роли? Ясное дело, что отнюдь не всегда трудная, сложная, на подъем тяжелая, а простоватая, «копировальная», примитивная, в итоге вплоть до дебильно знаменитых «500 дней». Вот здесь чуть задер­жимся только на самых шустрых тогдашних «разрешенных» ре­акциях на кризис и лишь в контексте нашего продвижения.

Одним из первых насрывал аплодисментов восторженной «де­мократической» публики Н. Шмелев, «мужественно» обзывая от­жившую систему «сумасшедшим домом», страну, вышедшую во многом на первые рубежи в мире. Сохраняет Шмелев и свое главное научное кредо - «здравый смысл», что во всех науках ми­ра означает не более чем мнение обывателя. А все дело в том, что с точки зрения безупречного экономического мышления рыноч­ного (либерального) толка плановая система действительно вы­глядит как «сумасшедший дом». В действительности прев­ращение хозяйства в «сумасшедший дом» началось с того момен­та, когда как раз рыночные экономисты в схватке с уже обесси­ленными плановыми одолели и добрались до влияния на ход, впрочем, вполне объективных, процессов. До этих же пор все не­лепости, аномальности и пр. были относительно системными, ре­гулярными проявлениями линейной формы, исторически быстро отжившей, но еще квазистабильной.

Вслед за ним,  ему подобными, и другие завернули туда же, характе­ризуя систему как «псевдоэкономику» с «псевдоденьгами», «псев­докапиталом», «псевдоторговлей» и т.д. С точки зрения рыноч­ного «экономизма» даже весьма эффектно выражено. Вот так и весь «научный» либеральный эко­номизм смотрит, и на свой манер вполне последовательно, на уже постэкономическую плановую систему.

Дальше стали вникать «по-ученому» в детали: дескать, инфля­ция, стагфляция и пр., а значит, нужна стабилизация и пр. Ну а то, что все эти явления экономически действительно относи­тельно инвариантны, но по меньшей мере привычно терминоло­гически присущи и объективно существенны именно для рыночной системы, а не для плановой формы, - это никого не волнует.

Даже неутомимый либерал, А. Илларионов, не обходится без лукавства: упоминаемое им усиление роли «карточек и талонов», именуемое «подавленной инфляцией», происходило как раз с началом «рыночных преобра­зований» в их еще «перестроечной» фазе. Тем не менее все же он вынужден, как говорится, скрепя сердце, признать, сложности «корректного» сравнения темпов инфляции в «централизованных» и «рыночных» экономиках. Потому как, во-первых, в их еще нор­мальном, квазистабильном состоянии, инфляции вообще не было как капиталистического явления, при действительном росте по­роков отжившей системы.

Экономические отношения, в том числе деньги, в линейной форме сняты и, естественно, деформированы. Популистски хле­стко их кто-то обозвал «лжеденьгами». Допус­тим. В свою очередь «инфляция» (и прочее вокруг) - это, по самым скромным из возможных характеристик, избыток денег в сфере обращения (откуда рост цен и пр.). Что и началось, напомню, с накруткой рынка (и еще горбачевского «ускорения»). Но тогда вникаем дальше по той же «логике». Раз деньги - «лжеденьги» («псевдоденьги»), то ведь такова же и «инфляция» - «лжеинфляция» («псевдоинфляция»), т.е. некий псевдомиф, как и все вытекающие отсюда «стабилизации» (именно рыночные). Ставим диагноз, так сказать, не по внутреннему течению болезни, а исключительно по наличному экономическому умению. На совсем иной почве. По­тому же действительная уже последующая инфляция ярко пока­зала, что даже в формальном сравнении с ней «инфляция» совет­ских времен была просто ничтожнейшей. Так сказать, в борьбе с мнимой инфляцией рыночными методами заполучили уже на­стоящую гиперинфляцию. (Здесь еще не будем вдаваться в дета­ли, но, по самым разным «методическим» и идеологическим оцен­кам, она не в процентах выражается, а (в начале 90-х гг.) в тыся­чах раз. И сравнивать стало нелепо. Но чувство стыда у либера­лов, видимо, отсутствует.)

Если образно сравнить системный (т.е. не в смысле А. Зиновь­ева) кризис линейной формы с нервным заболеванием, то есте­ственно, что оно сопровождается осложнениями и в других под­системах организма, в частности «метаболизмом» (экономические отношения). Вот это и заметили экономисты. Соответственно и лечат. Желудок. А хворь совсем другая. И опять интересная нелинейность – чем ближе, так сказать, к летальному исходу, тем «верней» становятся экономические объяснения.

 

9.10.3. «Мистика» статусной избыточности в знаковой сфере.

Явным признаком линейной формы является постоянное недообеспечение функций, т.е., попросту говоря, нехватка машин, продуктов, видов работ и т.д., что и выступает как очереди, де­фицит и т.д., и, наоборот, навязывание ненужного, «затоварива­ние» и пр. Все это как дефицит (очередь, вынужденные замены, аномальные страховочные или сверхнормативные запасы, невы­полнения заданий и т.д.) усмотрел Я. Корнаи в моментальном, краткосрочном и долгосрочном «приспособлении» производства вплоть до постоянного «инвестиционного голода» (незавершенное строительство, в частности, - это тоже очередь за готовыми объектами, точнее, за самими строительными, а более монтажными и др. обеспечивающими работами). Ясно, что потребности всегда выше возможностей, да и вообще потенциально бесконечны, что верно на все времена, а потому речь идет всегда об общественно означенных потребностях и возможностях производства, т.е. в данном случае о материально-знаковой форме соисполнения фун­кций. Короче говоря, все это означает, что статус (в том числе и его денежные проявления) как предъявительски («права»), произ­водственно (трудосостояние) и потребительски (благосостояние), так и императивно («обязанности») рассогласован с самим испол­нением функций. Средства, лимиты, ордера, фонды и пр. в «пла­новом торге» согласованы, выделены и адресованы, но реально все это выделенное надо ждать, выбивать, доставать и т.д. в оче­реди, да и не всегда с успехом; равно и наоборот - брать ненуж­ное, копить и т.д. Строже, конечно, сказать, не «средства», «фон­ды» и пр., а «отглагольные» функции в «плановом торге» вполне взаимно согласуются, но и накатывается их неумолимое недообеспечение, рассогласованность.

Получается, что как предъявительские, так и императивные инструкции обрели какое-то самодовлеющее «мистическое» сос­тояние статусной избыточности, с одной стороны, обесцени­ваемых «прав», с другой - извне насилующих «обязанностей» де­лать ненужное, брать ненужное, выполнять иной раз бессмыс­ленное и т.д. Как примерно совершенно невинные деньги в ка­питалистической форме, так и столь же невинные статусы (в частности, инструкции, планы, включая и всю саму иерархию управления) в линейной форме превращаются во всевластвующую над людьми силу, но куда более «мистичную», непонятную. В субъективных «ощущениях» поставщики выглядят тиранами, по­требители - жалобщиками, подчиненные - непослушными, ну а начальство - злыднями. И ведь все согласовано, в планах огово­рено, просчитано и пр.

По чисто формальной аналогии с формулой обращения ка­питала (Д-Т-Д*) формулой соисполнения линий производства является неуклонный рост статусов: статус-функция-статус* (С-Ф-С*), но в смысле прямо противоположном обращению капи­тала - увеличения разрыва между статусами и самим соисполнением. В целом, а в итоге и в управлении, имеет место рост всех форм нехваток, дефицита, рассогласований, необеспечений, а равно даже и «не убывание» уп­равленческих хлопот. «Деньги к деньгам» (Д-Т-Д*) ведут к убыванию собственного труда (вплоть до паразитизма), а здесь - ничего подобного.

Причем нечто, вроде забастовок, как сигналов резких негати­вов, «запрещено» (точнее, любая из них - ЧП). Но запрещено не по злой воле властей, а по причине принципиально сетевого харак­тера связи глубоко специализированных предприятий.

Статусная избыточность, как и «самовозрастание капитала», - тоже среднетипическое явление. Но как в обращении капитала никто никого не обманывает, все соисполнение в «плановом торге» формально согласовано, потоки балансируются, пропорции по­правляются и т.д., так и статусная избыточность почему-то неот­вратима и столь же ускользаема. Разве что в управлении она бо­лее выпукла, хотя это лишь форма, институт, ультраструктура. Но все-таки очень навязчива мысль, что кто-то идет на обманы, ошибается, плохо работает и пр. Бяки есть, иначе сказать, а с ними известно как бороться - жаловаться или закручивать гайки и т.д. Все это не раз перепробовали, но как шло, так и шло.

Фактор иждивенчества в любых корпоративных (организационных) системах - реальность, и иногда существенная. Но все же здесь главное не в этом. Или, точ­нее, далеко не только в этом. В сложных же линиях производства (преимущественно специализированные функции), на относи­тельно крупных предприятиях, т.е. как раз в главном, технологизированном секторе интенсивность труда (и плана),  вполне нормальна и, более того, несколько выше средней.

Материальная же основа «механики» статусной избыточности состоит в сле­дующем. Соединение возможностей и потребностей в любом про­изводстве никогда не осуществляется как в машине, всегда пред­полагает некоторое динамическое рассогласование, хотя и в раз­ных базовых и исторических формах.

Так, в капиталистической форме, по ее «вещной» природе, всегда неизбежно товар ищет сбы­та, ждет покупателя, лежит на прилавке и пр., что суть одновре­менно очередь за работой, за знаками, «дефицит знаков» (платеже­способного спроса). Такое производство экономистами в общем-то метафорически верно и именуется «спросоограниченным», что не­минуемо для вещественно-продуктового взаимодействия вообще. Кстати, «общее равновесие», т.е. в данном случае рыночное, выражается меткой метафорой: предложение удовлетво­ряет спрос, или, что по сути то же, предложение превышает спрос (разумеется,   означенный,  платежеспособный).   В  вещественном производстве продукт всегда вынужден хоть малость, но ждать, всегда в той или иной степени «дефицитен» спрос («перепроизвод­ство», в том числе и рабочей силы). Теперь мы все это хорошо ви­дим, в частности, по «созерцательному труду» в переполненных то­варом неисчислимых лавчонках и уже по реальной безработице.

Но в функциональном производстве в общественных формах всё процессы, которые в отличие от вещей ждать не могут по своей природе. Они могут рассогласовываться, или не успевать (образуя очередь), или приостанавливаться (в частности, простои, «внутризаводская безработица» - резервы «рабочей силы», - находят­ся среди занятого населения), или переключаться (особенно в капстроительстве), или аритмизировать («отгулы-штурмовщина-отгулы-...»), или заставлять брать «впрок» (образуя аномальную запасность) и т.д., т.е. проявляться в значительно большем многооб­разии неизбежных рассогласований, нежели ожидание вещью (в том числе рабочей силы) покупателя.

Излишки работников на былых советских предприятиях теперь оцениваются примерно в 10-15% плюс еще небольшая (1,5%) «фрикционная» безработица. Но ни в какой принятой отчетности, статистике ничего этого просто вообще нет, что, наперед заметим, и образует одну из тайн собственности технофеода, которую достаточно обобщенно можно назвать покрыватемьством. Тайна.

В противоположность «дефициту знаков» (спроса) здесь в ос­новном «избыток знаков», статусов («дефицит ресурсов»); с той огромной разницей, что, в отличие от одномерных денег, статусы и «ресурсы» многомерны и тоже процессуальны (обеспечивающие функции). Грубо говоря, в одном случае - очередь на бирже труда и товаров (лежащих на прилавке), «перепроизводство» продуктов, в том числе рабочей силы, в другом случае - очередь за обеспече­нием (в том числе и в магазине), «недообеспечение» функций (фактический синоним статусной избыточности).

Тем не менее здесь Я. Корнаи прав, именуя все это «нормаль­ным» состоянием, еще не критической асимметрией, что можно сравнить с таким же неизбывным «дефицитом спроса» в капита­листическом производстве. Так что вся суть не в самой по себе статусной избыточности (недообеспечении функций), а в уясне­нии причин ее неуклонного нарастания.

В то же время понятно, что эту суть нарастания статусной избыточности следует искать уже не в знаковой сфере, а в самой объективной, материальной направленности («цели», «законе») «реального производства», в его материальном «теле». Так ска­зать, не знаками живы люди.

 

9.10.4. О «цели» линейного производства.

«Цель» производства, которое нигде и никогда в буквальном смысле «цели» иметь не может (как определенный способ, система «производства и воспроизводства действительной жизни»), на­помню, - это метафора означения основного производственного «мотива» анонимных агентов в движении этого производства.

Вероятно, одним из первых по­пытался понять закон производства как цель производственных коллективов Д. Валовой: увеличение товарной и реализованной продукции в рублях, а в строительстве - сумма освоенных (по­траченных) средств. Как стало тогда принято говорить, вал Ва­лового.

Вообще, нелепых (очень легко извращаемых) показателей в технонимике линейной системы преполно везде: расходы энер­гии, материалов, часы полетов авиации, планируемый металло­лом и т.д. Но как при феодализме все феодализируется, как при капитализме все отоваривается (в том числе и души людские - «рабочая сила»), так и в линейной форме все технонимически функционализируется, и тоже души людские, и показатели. Тем не менее любые показатели, «объем в рублях», «сумма средств» и пр., - это только юридические или экзотерические, всем очевидные и понятные (и в данном случае только экономические),  хозяйственные проявления фор­мальных («экстенсивных», «количественных») сторон материальных процессов, собственности, т.е. некая «превращенная форма» «тре­тьего тома». Грубо говоря, любые показатели так же влияют на са­мо линейное производство, как повлияло бы изменение цвета и номинала денежных знаков на капиталистическое производство.

В вопросах «показателей» мы вообще постоянно находимся на грани легких субъективистских толкований. Но все «показатели» вовсе не произвольны, а вырастают как обслуживающая, внешняя и всем понятная хозяйственная форма и только в меру «согласия» с производственными отношениями.

Так вот, капитал суть отношение «одномерных» объективных агентов, вечно персонифицируемых как экономические («атомизированные») индивиды, способные в этом субъектном выраже­нии отношений и в силу унифицированной мономерности господ­ствующих знаков (а за ними самих господствующих здесь ценнос­тей - вещей) что-то минимизировать (расходы), что-то максимизи­ровать (доходы). Но в отличие от капитала линия производства, технофеод, как общественная форма собственности на технологии суть в самой глубокой основе своей групповое отношение соисполнения функций объективными агентами, которые всегда «ано­нимны», но по самой природе этих отношений еще и не персони­фицируются (объективные ценности здесь - сами ячеистые про­цессы, технологии, не «атомизируемые», выступающие в смыслах для человека как «принадлежность» коллективу). С известной ус­ловностью говоря, в линейной форме основные агенты как группы не способны ничего ни максимизировать, ни минимизировать, ибо сами эти группы и являются формами взаимоувязанных тех­нологий, отношениями людей.

В самой глубокой основе собственность на технологии («локаль­но технологические процессы») - групповая, не субъективируемая (только надо особо добавить, что и не «частно- групповая», просто корпоративная, а диспозитивно-сетевая и управленчески-иерархизированная или иерархически-корпоратив­ная). Работники  впол­не могут относительно свободно менять свою принадлежность группе, технологии, переходить из функции в функцию, т.е. в этом своем персонифицируемом качестве могут относительно свободно варьировать свое поведение. В этих пределах выбора (в то же время для основной массы работников более свободных, нежели лицемерие контрактов капиталистического найма), в процессах перемены труда они вполне могут что-то максимизи­ровать или минимизировать в своем самоутверждении; прояв­лять целеполагание, скажем, в выборе более спокойной и легкой или более трудной, более интересной или более оплачиваемой ра­боты. Но всякая включенность в группу сразу же все персонали­зируемое (в производственном содержании) уничтожает, и во всех главных диспозитивных взаимодействиях незыблемой оста­ется безличная собственность на технологии неперсонализируемых групп, безразлично, больших или малых коллективов. Разу­меется, в низовых структурах огромны многообразия: бывают и патологические сачки, бывают и асы, скрывающие свои секреты для большего заработка, бывают и чисто организационные несу­разицы, бывают и просто падшие коллективы.

При капитализме «командует» персонифицированный капитал (в лице менеджеров и внутренней иерархии, но без всякой общей иерархической ультраструктуры), без всяких собраний, во внешнем маркетинговом пространстве, в конкурентной и «предлагающей» среде, с очередью за воротами и т.д. В плановой системе «командует» технология (с персонифици­руемой, но общей иерархической ультраструктурой), с собраниями, уже в технонимическом пространстве, в адресно-фиксированной и «дефицитной» среде, с табличкой «Требуются...» за воротами.

Тем не менее действительно кажется, что иная картина - в иерархии управления, где структуры, хотя бы отчасти персонифицируются руководством, т.е. могут прояв­ляться в явном целеполагании. А отсюда популисты объясняют, что нехорошие министры дают плохие указания, Госплан, Гос­снаб, ГКНТ и пр. плохо работают. Мерзавцы и дураки, конечно, бывают и среди руководства, как встречаются они и среди мон­теров, лифтеров, шахтеров, режиссеров и полотеров. Но «вино­ватыми» в отжившей форме бывают только «квазидействующие» производственные отношения.

Представителем групп, их же собственным символом, а равно выразителем в знаковой сфере технонимики является админист­ративное руководство (опять же обычно вместе с группой - аппа­ратом управления). Однако когда руководитель оказывается «сат­рапом», т.е. на первый взгляд обнаруживает некую индивидуаль­ность, то на самом деле «сатрапом» он оказывается вовсе не по отношению ко всем исполнителям функции, а как раз только к проявляющим худую (скажем, слишком лентяй) или здоровую (скажем, обнаруживающим «чрезмерную» инициативу) индиви­дуальность, т.е. к отклоняющимся от среднего группового произ­водственного поведения. Как в высокохудожественном деле, по словам Э. Неизвестного, все опирается на «среднего художника», так и во всем линейном производстве.

Иначе сказать, и в руководящем, казалось бы индивидуализи­руемом, качестве в действительности руководитель является лишь орудием неявной, безликой, но твердой «воли» группы, требующей, так сказать, не высовываться. Группа, образно говоря, не даст упасть, пропасть, опуститься, покроет отдельные слабости и т.д., что в совокупности и образует основу высокой социальной защи­щенности. Но с еще большей силой группа никому не даст отли­читься, выделиться, выдвинуться и т.д., что и образует обезличенность, инертность системы. Таковы уж свойства, так называемой, «тоталитарной демократии», как следствие собственности на технологии.

 

9.10.4.1. Еще раз о волнующем управлении и заодно об особенностях интеллектуального «воровства».

Функции управления как особенные (общие) частички техно­логий, или, грубо говоря, управленческие кабинеты, столы, селек­торы и пр., от бригадирских до совминовских, точнее, конечно, сами процессы управления тоже находятся все в той же группо-иерархической (аппаратно-административной), если угодно, даже бюрократической, собственности на технологии.

В действительности же эту «управленческую собствен­ность» в линейной форме с известной условностью можно срав­нить не более чем только с «банковской собственностью» капита­листического производства или с пышной верхушкой феодаль­ной иерархии при забвении главного – крестьянского «двора», основы реального натурального феода. В иерархии управления особенно обострена борьба вокруг самих знаков, самих индивидуальных статусов (должностей, степеней, званий и пр.), впрочем, теснейше связан­ных со статусами самих коллективов. Число дипломированных, остепененных является существенной характеристикой всего статуса коллектива. В связи с управленческой сферой следует упомянуть и про интеллектуальное «воровство».

Во всякой иерархии управления всегда имеет место беспар­донное присвоение поступающих снизу идей или  соответственно реактивный аспект - «зажи­мание» выдачи авторами серьезной информации наверх, ибо она практически неизбежно будет сразу же присвоена и пр. Но си­туация в целом значительно многомерней.

Прежде всего, действительно, слово не воробей, произнес -пиши письма, шефова идея стала. Что говорится, по статусной принадлежности. Автора же могут похлопать по плечу, а то и ма­лость продвинуть, чтоб еще пуще идеи высказывал. И таковое идейное присвоение имеет место до сей поры в любой системе производства, с некоторыми, в основном пока шутейными ин­ститутами «защиты авторского права», успешно касаемого в луч­шем случае только частных и жестких идейных конструкций. Од­нако ведь управление вообще есть в той или иной степени леги­тимная форма информационного присвоения. Иначе оно и не­возможно. Информация в самом широком смысле вообще, как известно, - «хлеб» управления. Но если при капитализме это при­своение, в том числе и идей, осуществляется в среднем или в ос­новном по капиталу, то в линейной форме - по статусу (функции). Причем совершенно не обязательно по индивидуальному статусу (например, «начальственному»), а и по групповому («головной» ин­ститут, разработчик, ведомство и т.д.). Но все же в этом явлении много тонкостей.

Во-первых. Здесь ведь еще и обычная человеческая психология работает: всякая прочитанная и заинтересовавшая мысль присваивается большин­ством людей «автоматически», как «своя», так сказать, без тени благодарности автору этой мысли. Но это еще мысли, можно ска­зать, текущего порядка, внутрипарадигмальные, легко «читаемые». Большие же постпарадигмальные идеи в любой области, неизбежно семантически объемные, требующие не легкого чтения и проглатывания, а изучения, так же легко не «схваты­ваются», а потому обычно попросту отторгаются. Частенько вме­сте с авторами. Это, собственно, и образует одно из основных межличностных противоречий системы.

Во-вторых, в общем за пределами указанного противоречия есть в присвоении идей шефами, как ни странно, и свои резоны фильтрации неизбежного идейного шума, отбраковки моря глу­постей и пр.

В этой связи следовало бы еще добавить, что, в сравнении с управлением, относительно идейного присвоения в науке, особо со­циальной, положение значительно мерзопакостней, здесь уже бук­вальным воровством попахивает куда ощутимей. В большинстве текущих социальных идей их авторская фиксация беспомощна. Семантический характер социального знания лишает здесь всяких серьезных возможностей формальное право. Грубо говоря, с одной стороны, сама вербальная форма мысли почти всегда позволяет отыскать что-то фиктивно «сходное» или действительно сходное в давным-давно сказанном, с другой стороны, легкая перефрази­ровка допускает безграничные возможности для совершенно не­уязвимого плагиата. Вопрос этот со временем, коль скоро дело идет к росту роли знания, станет весьма существенным, но пока мало исследован. Даже в истории «большой науки» едва ли не впервые этот вопрос поставил как, можно сказать, упорное и сис­тематическое «избежание предтеч» Ю.В. Чайковский. Непригляд­ная, надо сказать, картина приоткрывается в этих взаимоотно­шениях корифеев с прошлыми или предшествующими корифея­ми. Что же тогда творится в более массовых, текущих когнитивных процессах? Тем не менее достаточно обратить внимание на один простой факт: тузы от социально-экономических наук на со­временников, особо родных, отечественных, практически не ссы­лаются. Поскольку ж потенциал их ковался в известное время и в известных формах «достижений», то это говорит о многом; о ста­тусном присвоении в его самой беспардонной форме по сути ставших фиктивными функций. Но все это, повторюсь, тоже от­носится к своего рода небольшим, внутрипарадигмальным идеям. Парадигмальные же идеи («новые теории» в любой значительной области), «языкового» семантического объема, как отмечалось, легко никак не присваиваются, а потому попросту отторгаются. Хотя и сильных среди них не так много, как многим кажется. Но вообще-то суровость линейного принуждения (а тем самым и от­ветственность) как раз в верхах заметно выше, чем в низах.

Согласно евангельскому «сюжету Матфея», можно сказать, что в иерархии управления имеет место «власть к власти», но вот только с при­бавкой труда, ответственности, риска. Большие объемы произ­водственной власти открывают здесь, конечно, и большие воз­можности для индивидуальных злоупотреблений превышения потребительских статусов, нормальных привилегий и льгот. Но в то же время это действительно негативное явление не имеет прямо-таки почти никакого отношения к производственному содержанию происходящего, образуя лишь броские, наиболее раздражающие явления аморального или нелегитимно правово­го порядка. Фактически же, например, сред­няя заработная плата управленческих работников в 1989 г. была в полтора раза больше средней заработной платы рабочих, в то время как разница между средней оплатой рабочих и специали­стов незначительна; руководителей по их доходам можно поста­вить на одну ступень с мелкой буржуазией, так сказать, с зав. лавками. На рубеже «века науки». Наш даже безбожно зарвав­шийся шеф (речь опять же о классическом застое) не имеет того, что имеет средненький капиталист захудалой страны, да и по­тратиться не на что, и гульнуть особо негде, и шикануть с бубен­цами невозможно, да и работать приходится без «отгулов за про­гулы». К тому ж, - не говоря о верхах - под неусыпным оком ближайших по статусу коллег и даже подчиненных «аутсайде­ров», строго бдящих за соответствием благосостояния статусно­му ранжиру.

Кроме того, мы здесь пока полностью отвлекаемся от партий­ных, политических структур, в которых находят проявление сущно­сти, выходящие очень далеко за рамки только эндогенной логики. В иерархиях, напомним, производственное (хозяйственное) «на вер­хах» уже сплетено всегда и с политическим, но природа последнего уже совсем иная, социально-политическая, научно-политологичес­кая. Здесь, например, привилегии оказываются уже не просто фак­торами благополучия, но и «деньгами политики». Что уж скрывать, но пока большинство людей так устроено, что без надлежащего антуража «представительских» аксессуаров (прием­ные, интерьеры кабинетов, телефоны, оргтехника, автомашины и пр.) и начальник не начальник.

Косвенно, но более явно это видно по объему и типологии уголовной и «экономической» преступности, кои в «застойные» времена и в нынешние вообще несравнимы. Даже крупнейшие хозяйственные преступления тех времен едва ли сравнимы с делишками нынешних «паханов» микрорайонного масштаба.

Вообще, все административное управление в чистом виде ли­нейной формы имеет дело только с «экстенсивными» величинами и статусами в пространстве технонимики, которые в любых вариантах способны выражать постэкономическое («тех-промфинплановое») количество, но не качество, т.е. не самый процесс с его бездонным содержанием. Эта, сама по себе естест­венная (неизбежная), формальная сторона функциональности в линейной форме превращается в утрированную противополож­ность самоценности (формы, количества, показатели и пр.), что, впрочем, известно уже по Марксовой универсальной характери­стике бюрократии (превращение формального в содержательное, а содержательного в формальное). Но тяжелейшие управленче­ские бои таковы, что о них обычно даже не подозревают в основ­ном производстве, ибо эти бои лишь апостериорно выражают изменения в основных структурах. Это бои вокруг знаков: отно­шения планирования и отчетности, послепроизводственная фор­ма регистрации основных статусов в диспозитивных сетях про­цессов соисполнения функций, что проявлялось во всей нашей апостериорной планомерности и в лукавой статистике, с неукос­нительным выполнением форм соисполнения. Отсюда и коррек­тировки планов, и приписки, и рапортомания. Как говорят ки­тайцы, «начальники повышают цифры, а цифры повышают на­чальников». Соответственно невинное планирование, как совер­шенно естественная и необходимая форма согласования функ­ций, в своей гомогенной абсолютизации (доминировании) превра­тилось в планирование ради последующей удовлетворительной отчетности - не план, тем паче не работа, а последующий хоро­ший отчет является целевым «мотивом» в управленческой сфере. Но опять существенно подчеркнуть, что управленческая  иерархия как ультраструктура - необходимая форма соисполнения, какой бы «плохой» она ни была. Причем форма самоконтролирующаяся. Поэтому новейшие ослабления этой формы мгновенно обнажили оскал собственности на технологии в основном «слое» производст­ва и в верхах, в виде всех форм идущего «вразнос» энтропийного поведения. Но все это дело далекого конкретного анализа уже не­равновесного состояния.

Короче говоря, в управленческой сфере отношения порожда­ют относительно персонифицируемые целеполагающие мотивы, но они совсем не выражают действительной направленности («цели» или «закона») производства в его основном содержании.

 

9.10.4.2. «Цель» репродуктивного сохранения технологий.

Парадоксальный вопрос: - может ли быть вообще цель у коллек­тива, точнее, даже у многих десятков тысяч технологически (диспозитивно адресно и иерархически) связанных коллекти­вов? Или, лучше задаться вопросом, - какой здесь может быть объективная, матери­альная «ориентация», выражаемая метафорой «цели»?

Главный «агент», в самом теле линейного производства в собст­венном смысле представляющий «технологический феод», - вовсе не субъект, а группа (учреждение, от цеха до ведомства или мини­стерства), т.е. форма связей технологии, отношение, которое, про­сто по природе своей, никак не может персонифицироваться, ни к чему не может стремиться, чего-то хотеть или не хотеть, целеполагать. Конечно, работают-то целеполагающие люди, но групповое (иерархическое) отношение способно только к сохранению. Вспом­ним у Маркса - «цель всех общин - сохранение». Вот это и есть объективная доминирую­щая «мотивация» линейного производства («цель»). Линия, «технологический феод» с «рассеянным суверенитетом», в чистом виде есть репродуктивная, «воспроизводящая»,  локализация труда во взаимосвязанных группах и превращение всех работников в исполнителей частичных, в том числе общих (управленческих), функций, всякое отклонение от ко­торых органически отторгается, как, образно говоря, самовольство оркестранта, работника конвейера, цеха фабрики, сотрудника конторы, гребца команды и т.д. Причем каждая отдельная линия сама является не стохастическим элементом, а динамической, но и органичной, частичкой всего неатомизированного, взаимосвязан­ного линейного производства. Но это совсем и не натуральный («настоящий») феод, тоже «сохраняющий», но предельную натураль­ную, самообеспеченность. Здесь, чуть ли не прямо наоборот, сохра­няется сама сетевая, потоковая, функциональная взаимозависи­мость. Эта форма организации труда в определенных, а именно репродуктивных, воспроизводственных  срезах производства вполне естественна, необхо­дима, даже весьма эффективна и мощна, но в условиях «аноним­ной» собственности на технологии, т.е. в условиях собственного же господства над всем превратилась в неподвластную, отжившую, самодовлеющую силу своего рода молоха. Почему и как про­изошло такое «превращение», нами еще не рассматривалось.

Качественная неизменность линий производства, продолжаю­щих как «автомат» свою работу (безразлично, что это – рытьё земли, выплавка стали, изготовление проектов, писание философских тру­дов) - фундамент линейного производства, всей его, можно сказать, мошной, но экстраполяционной, линейной динамики, инертной диахроники и фаз смены состояний во времени. В этой форме коллективы из средства раскрытия и само­реализации личности, превращены в групповые оковы, но и не во­обще (с диссидентским абстрактно-гуманистическим критическим подтекстом), а в отношении связанных, качественных перемен. Об­разно говоря, группа по самой природе обязывает делать что-то на­катанное, т.е. если и «целевое», то неизменное, репродуктивное, по­вторяющееся. В этом смысле все линейное производство напоминает добывающую отрасль. Кстати, весьма сочный образ это «индустриализм угля и стали», хотя логика этой формы  касается и писа­ния научных трактатов. Соответственно всякий «вал», «затратность», экстенсивная или расширительная экспансия и пр. - это и есть про­явления линейности, «технологического феода».

На этот же счет интересны соображения американского со­циолога Л. Винера и по поводу технологий, и по поводу крупных, в его терминологии, «социотехнических агрегатов». Технологии из средства «превращаются во взаимосвязанную независимую сис­тему и узурпируют функцию целеполагания»; «система распространяет свой контроль и на цели... приспосабливает их к собст­венным потребностям», репродуктивным по определению. (За­метим, что термин «узурпация» мы тоже применяем к предельно­сти всех эндогенных форм, начиная с первобытной.)

Тем не менее, действительно, в функциональном производстве и наука неумолимо приобретает функциональные же формы, да­же стандартоподобные черты (в видах и циклах исследований, структурах материалов, диссертаций, оргформ). Соответственно и статусы научных коллективов, в частности в виде категорий (на­учных учреждений), обретали репродуктивные же формы зави­симости от численности работников. Нелепость зависимости ка­тегорий институтов (выражавшихся в некоторых прибавках в зарплатах) была многим очевидна, но в условиях собственности на технологии в критериально не формализуемой сфере (науке) иной она быть и не могла. В общем ежели при ка­питализме наука - типически «потребительская», то и в линейной форме она типически «плановая».

Конечно, как и в любом обществе, никогда не бывает абсолют­ной детерминации всего происходящего только господствующими производственными отношениями. Системность всегда сочетает­ся с некоторой несистемностью и внесистемностью, образуя оп­ределенный тип динамического хаоса. В реальной жизни мы по­стоянно наблюдаем и яркие, незаурядные личности, и эволюцио­нирующие коллективы, появляющиеся, исчезающие, меняющие­ся. (Кстати, всякий перестроившийся коллектив - это, в сущ­ности, уже совсем другой коллектив, люди, связи, отношения.)

Хо­тя тут же надо заметить, что успехи и в гражданке во многом определялись яркими личностями (их сподвижниками), что как раз и выпадает из «нормы» плановой формы. Между прочим, еще резче и показательней это относится к науке. Даже в западных структурах доказано, что эффективность НИР куда в меньшей степени определяется материальными затратами, нежели психологическим климатом, научными способностями и лич­ностными характеристиками руководителей НИР. Но если капи­тализм типически безжалостен к проигравшим и снисходителен к удачливым, то групповая основа линейной формы снисходитель­на к неудачникам, но безжалостна к «высовывающимся», вплоть до многолетней борьбы травматолога Г. Илизарова, трагической судьбы, например, Ф.Ф. Белоярцева («голубая кровь») и др.

Тем не менее пока главное - видеть инвариант формы произ­водства, материальную направленность линий на сохранение, что, в частности, проявляется практически в полном отсутствии известной при капитализме диффузии или даже передач (транс­фера) технологий (даже в их самом простом, инженерном смыс­ле). Строго логически они в линейной форме невозможны.

При уже вопиющей необходимости новообразований новые технологии в борьбе за включение в титульные списки, обычно в виде новых же организаций и цепей («новостроек»), силой и сверху вклиниваются во всю сеть, но сами по себе технологии не диффун­дируют. Соответственно и проклинаемая «бюрократия» - это не что иное, как работа иерархии (руководство, аппараты) управления, включая научную «адвокатуру» приведомственной науки (т.е. не отраслевой науки, а приаппаратной науки ведомств) в качестве защиты интересов основных групп, ревностного сохранения их, так сказать, репродуктивного покоя. Производственная бюрокра­тическая волокита, подкрепляемая сколь угодно тонкой аргумен­тацией, - это лишь внешняя управленческая форма сохранения или экстенсивного расширения (экспансии) данной структуры ли­ний, собственности на технологии. «Бюрократические» помехи новшествам в управлении - это в основном лишь выражение их неприятия в самом производстве; образно говоря, если «бюрократ» запрещает, то чаще всего за этим и скрыты какие-то подразделе­ния, цеха, отделы, заводы и т.д., коим и желателен такой запрет.

В этом смысле, кратко говоря, даже любое государство, будь то феодальное, капиталистическое, выступает не только как обслуживающая надстройка, но и как институт, стре­мящийся хотя бы частично ослаблять естественные, имманентные негативы сис­темы. Всегда гомогенная доминирующая собственность, образно говоря, «стремится» к предельной узурпации объекта, а государст­во, в целом неизбежно «покорное» этой собственности, но тем не менее выражая более общие, всегда гетерогенные, разнообразные и разнородные, общественные нужды, «стремится» смягчить негативы узурпации. В этом отноше­нии собственность энтропийно монологизирует и упрощает систему, а государ­ственная (хозяйственно-политическая) власть, хотя бы частично, всегда негэнтропийно полилогизирует ее, усложняет.

В капи­талистической системе «цель» (объективный несознаваемый «мотив») атомизированных агентов (своеобразно включая и рабочих) эконо­мически одномерна и весьма определенна (максимум прибавочной стоимости, каковую не стоит смешивать с вполне сознаваемой «превращенной» прибылью). Собственно, именно поэтому, начиная с М. Вебера, система и именуется «целерациональной». Хотя, конеч­но, для всей хозяйственной системы (за исключением кризисов, особых случаев, внутренних реакций внешнеполитического проис­хождения), собственно, целей нет. Откуда и широко известная афористика, что «рынок» все сам налаживает, саморегулирует, а «мини­стерства экономики» малость манипулируют лишь «правилами иг­ры». В линейной форме на этот счет почти все наоборот. У всех ос­новных агентов материальной «цели» по сути нет (репродуктивное сохранение технологии), а в управленческих хозяйственных (субъ­ективируемых) формах всё и вся вертится вокруг целей, программ, планов, вплоть до «светлых далей». Хотя объективно на самом деле это уже постэкономическая форма тоже саморегуляции, со своими «правилами игры», ибо никакое производство в буквальном смысле никогда «цели» иметь не может, это определенная материальная структура деятельности, лишь проявляемая в «правилах».

Изложенное же понимание объективной «мотивации» линей­ного производства позволяет уяснить его объективную направ­ленность, то есть как основной закон, но еще и как закон бытия этой системы производства.

 

9.10.5. Основной закон линейного производства.

Основной закон линейного производства, как и закон всякой эндогенной формы, метафорично выражает объективное нарас­тание асимметрии собственности, т.е. «в чистом виде» всегда форму какого-то иррационального, «неприятного» «накопления».

Причем, всё и вся в этих положениях ортогонально всему экономическому. Ни в едином слове не пересекается с ним и в логике, и в терминологии. Во всем.

 

9.10.5.1. Технологический  дефект линейного производства.

Чтобы понять, что лежит в основе нарастания асимметрии в обращении капитала, Маркс и обнаружил кроме одного особого товара, обслуживающего все движение (деньги), еще один особый товар - рабочую силу (там ведь все «товаризовано»). Этот особый товар, рабочая сила, и образует способность производить приба­вочную стоимость и, главное, постоянно воспроизводить и рас­ширять асимметрию, собственную противоположность. Производительный труд - это и есть общественная форма труда, увеличи­вающего асимметрию собственности (от (капиталистической) адаптации и всего множества неэндогенных факторов мы здесь отвле­каемся). Точно так же и в функциональном производстве, где, кроме соисполнения функций «в чистом виде», ничего нет (все «функционализировано»), кроме одной уже известной функции, обслуживающей весь процесс (иерархия управление), должна найтись еще какая-то особая функция, форма труда, производя­щего асимметрию собственности и собственную же противопо­ложность. Ведь никакой иной созидающей и изменяющей суб­станции, кроме труда, нет, а потому и объективная парадоксализация производства (как следствие и парадоксальность теории - Н. Луман) в самой эндогенной логике неумолима.

Так вот, функциональность вообще, отмечает А.М. Магомедов, в движении материи есть связь соответствия, связь сосущество­вания, а не изменения и порождения. Производство же с тех пор, как оно существует, невозможно без изменений, порожде­ний, новаций, обусловленных в конечном счете естественно-тех­ническими сдвигами и скачками процессов самореализации че­ловека, природы, техники, технологий, идей. С началом НТР эти новообразова­тельные перемены стали нарастать «бурным потоком». «Человече­ской формой», источником всех этих перемен является творче­ский труд, труд всеобщий (Маркс), который в его современном специфическом историческом содержании выступает как дислокальный труд, как труд, неизбежно выходящий за всякую дан­ную технологическую локализацию труда, или как труд произво­дящий (продуктивный), который и бьется из недр производства независимо от воли и сознания людей (хотя, конечно, и посред­ством этой воли и сознания).

Вообще говоря, производящий (продуктивный) труд был уже и в пещере, но его невозможно как-то однозначно вычленить и тем более определить, кроме как только в определенной истори­ческой форме труда и не в собственном необъятном содержании, а как труда парадоксализующего вполне определенную, а именно высшую (линейную) эндогенную форму.

Производящий труд не конституируется в особых функциях, но именно в общей функциональной форме, как говорится, везде и всюду, где удается, выступает как внефункциональный, эксфункииональный, даже дисфункциональный.

Вся система, всеми компонентами, «настроена» на репродук­тивные процессы (или, резче,  на массовый нетворческий труд), на регулирование и рост жестко связанных потоков, но из недр производства все интенсивней выбивается что-то аномальное, не вписывающееся, искажающее, так сказать, спокойное течение могучих потоков. Причем «массовый нетворче­ский труд» - это вовсе не какой-то «плохой» труд. Ерунда это. Он был, есть и будет всегда. Но в высшей истори­ческой (линейной) форме своей же организации группо-иерархической собственности на технологии он и предстает как стопоря­щий труд творческий. Никаких явных несправедливостей нет, все вроде бы при деле, но вся система начинает растрескиваться. Но здесь нет явных, как у капитализма, черт типа отделения труда от его условий, эксплуатации в ее строгом смысле присвоения результатов чужого труда и пр.

Производящий труд - это и есть общественная форма труда, которая в большей или меньшей степени проявляется во многих функциях, преодолевает, а сперва разрывает эту же функцио­нальность, образуя при этом в связных (сетевых) неподвижных линиях производства дефекты. Эти дефекты и суть обществен­ные, объемные формы соисполнения работы в основных функци­ях, работы вполне весомой, субстанциональной, но которая столь же весомо, материально не сопрягается, не увязывается с другими работами - или уже не нужна, но продолжается, или еще не нужна, но уже есть, или не тем нужна, или не так нужна и т.д. до бесконечности конкретных проявлений. В отличие от товара (на­помним, способного «ждать покупателя», в том числе и в виде ра­бочей силы), функции, будучи процессами, физически «впрок» невозможны, а коль скоро они в чем-то не те, что надо (рассогла­сованы), то они вносят во все смежные функции диссонанс, т.е. диффузно распространяют дефект производства. Так сказать, стихийно диффундируют не технологии, а дефект производства.

Дефект производства «растворен» в линиях всего увязанного производства; в объемах линий он составляет какую-то часть, но не обособляется в определенную «вредную» деятельность. Это «вред» часто приносят как раз самые производственно важные, передовые, продуктивные сдвиги, но в общественно скрытых, не обособленных формах. Поэтому дефекты есть не просто нечто большее, чем коммерческая тайна (в линейной форме превратив­шаяся в обычную, открытую и общественную экстенсивную эко­номическую «бухгалтерию», сейчас вновь реанимируемую как тайна), а внутренняя, интенсивная форма иррационализации ли­ний производства.

Дефект свято охраняется, но чаще всего совсем не как зло­намеренное сокрытие, а просто как нечто неуловимое и несоз­наваемое. Так, например, у Я. Корнаи это «подстройка техноло­гии» под дефицит, когда вообще исчезает значимость экстен­сивных характеристик процесса, происходит его внутренняя, индивидуальная и уродливая «таинственная» порча, адаптация к «испорченным» обстоятельствам. О таких же уродливых адаптациях науки, «порче» и «нетехнологичности»  пишут и другие. Образно говоря, часто люди могут чув­ствовать, что делают никчемную работу, но, за редким исклю­чением простых случаев, попытки установить эту никчемность наталкиваются на что-то ускользающее, да еще и выясняется, что эта никчемность кому-то пока очень нужна.

В радикальном отличие от прибавочной стоимости, которой в стоимости, конечно, обособленно нет, но все-таки она экономиче­ски мономерна («больше-меньше») и уже тем самым типологичес­ки унитарна, дефект, как и все в линейном производстве, техно­логически многомерен, что делает объективно беспомощной в его выражениях и «неценовую», и тем более любую одномерную эко­номическую (стоимостную, денежную) бухгалтерию. В вещном и скалярном производстве и его аномалия так же вещна и скалярна, к примеру, как бухгалтерские, денежно-финансовые призна­ки банкротства, падение конкурентоспособности. В процессуаль­ном и многомерном (постэкономическом, когнитивно техноними-ческом) производстве и его аномалия процессуальна и многомер­на, технична, технологична: некий неэффективный процесс, не­использование многомерного потенциала технологии, негативные социальные последствия. Поэтому конкретные формы дефекта исключительно многообразны, скажем, спонтанно пробивается новая отдельная функция (допустим, производства новых стан­ков), но оказывается, что все не «атомизированные», а синхронные смежные оснащающие и обеспечивающие ее функции (материа­лы, детали, электрика, электроника и т.д.) что-то делают не так, не столько, не то и т.д.; т.е., оставаясь синхронными, сами, так ска­зать, того «не подозревая», обретают дефект, хотя ничего хуже де­лать не стали. Как замечательно образно заметил О.В. Иванченко, «новое воспринималось как инородное тело, заноза, вокруг кото­рой начинался воспалительный процесс». В итоге дефект прони­кает во всю совокупность соисполняемых функций, в том числе и в те, которые сами по себе «ни в чем не виноваты», остаются, ка­залось бы, вполне рациональными. В нашем постоянном, хотя и условном, но образно полезном, сравнении мысленно представьте, что на фабрике (в конторе, на конвейере) произошло не какое-то рационально общее, а именно частичное, спонтанное новообразо­вание вполне позитивного свойства. Но в связную систему оно неотвратимо внесет именно какой-то дефект, само же тоже «пор­чено» подстраиваясь под старую среду. Причем совершенно оче­видно, что этот дефект на «конвейере» принципиально не выразим никакими экономическими, одномерными «показателями». Этот дефект всегда и только что-то конкретно «плохое» в работе испол­нителей, организации, связях, технике, технологии, последствиях. Но «плохое», конечно, не вообще, что увело бы в дикие нелепости «абсолютных» идеалов, а «плохое», как неизбежно порождаемое именно этой, определенной формой производства.

Вот, по всей видимости, именно глубокая конкретность де­фекта производства, его постэкономическое, многомерное тех­нологическое (и, резко говоря, «асоциальное») содержание, дела­ет всю систему неуловимой для рационалистических постиже­ний, ориентированных, можно сказать, по многостолетней эко­номической привычке на универсальные схематики мономерно «атомарного» типа бухгалтерских показателей.

И еще одно сравнительное пояснение. В «чисто» ка­питалистической системе некая фирма катится к банкротству. Ясно, что содержание причин здесь точно так же всегда и без исключений только конкретно. Однако, во-первых, обществен­ная форма признаков банкротства здесь объективно экономич­на (одномерна, «бухгалтерна»), а во-вторых, даже полное закры­тие фирмы не оказывает практически никакого влияния на всю систему. Даже, так сказать, искренне радует конкурентов. Ра­дикально не так в «конвейероподобной» линейной системе. Во-первых, даже в самом простом образе отдельного «участка кон­вейера» говорить об экономической одномерности дефекта - аб­солютная бессмыслица, дефект всегда не экономичен, а техноло­гичен; а, во-вторых, закрытие невозможно (это остановка всего «конвейера», во всяком случае смежников по сетям), следова­тельно, дефект неотвратимо диффундирует на другие «участки», как бы заставляя их подстраиваться под исходный дефект или даже под вполне рациональное, но не сопрягаемое, искажаемое новообразование.

Каковы бы ни были многообразные формы дефекта, он все­гда означает или своеобразную «неработу» неиспользования по­тенциала технологии, или объемную форму, как правило, скры­той тем или иным покрывательством, но общественно бесполез­ной в данном соисполнении работы, хотя и столь же обществен­но необходимой. Ключевой итоговый негатив капитализма - эксплуатация, присвоение результатов чужого труда. Ключевой итоговый негатив линейной формы - многообразные проявле­ния общественно бесполезного труда. В «атомизированном» ка­питалистическом производстве дефекты (не говоря о явной фор­ме «неработы», т.е. безработице), - конечно, столь же нечто бес­полезное, но они рано или поздно легче и аналитически фикси­руются и объективно бракуются, в данном случае, так и надо сказать, буквально, эмпирической стихией рынка. В линейной форме, уже взаимоувязанной, дефект диффузно «расползается» по производству. Короче говоря, технологическое содержание дефекта - это неэффективность, контрэффективность (сама себе парадоксальная противоположность) производства, как всегда конкретное, выступающее в скрытой форме «нетруда» или в «размазанной» общественной (абстрактной) объемной фор­ме бесполезного труда. Но и общественно необходимого и явно не вычленимого. Если одной из общих метафорических характе­ристик технологической функциональности в ее «родовой» (ней­тральной, симметричной) сути мы назвали организованность производства и всего бытия, то расползание дефекта приводит к противоположности (точнее, хаотизированности) заорганизованности и дезорганизованности (даже своеобразной застандартизованности и дестандартизованности, «неповторимость» техно­логий) производства и всего бытия. Как «чистый» капитализм характеризуется производительностью (которая пре­вращается в свою противоположность перепроизводства, т.е. в некоторую социальную непроизводительность), так и чистая ли­нейная форма характеризуется эффективностью или организо­ванностью (которые превращаются в противоположность). Важ­но еще следующее.

Так, В.Н. Богачев рассматривает целую серию явной анти­эффективности: уменьшение полезного вещества в единице «продукта», выгодность всех форм потерь в транспортно-складской инфраструктуре, псевдообновления (за счет незначительных усовершенствований), эрозия качества, сжатие ассортимента, снижение качества, долговечности, «зажим» запасных частей и т.д. Вся эта патология, как полагает Богачев, стала нарастать примерно с 1965 г., т.е. параллельно с энергией «хозмеханизато­ров», откуда он делает безупречный вывод - в чем большей сте­пени линейная форма - рынок, тем меньше товаров, пригодных к использованию. Совершенно с другого боку все это относит­ся и к созданию новой техники, даже по данным официальной статистики: 1976-1980 (в среднем за год) - 2292; 1980 - 1985 (в среднем за год) - 1992; 1986 - 1717; 1987 - 1364; 1988 - 1131; 1989 - 1140; 1990 - 1166; 1991 - 893; 1992 - менее 800. Тоже, надо сказать, парадоксально красноречивый ряд. НТР стала ин­тенсивно «выплескивать» обновления, но они не идут, системой отторгаются, ее же хаотизируя. Даже падают.

Так вот, в рассмотренном имеет место сплетение двух тен­денций. Одна состоит в антиэффектив­ности рынка (вне его вполне рациональной, в частности «мелко­производственной», ниши) в отношении основного производства (результат «хозмеханизаторов»). На эту первую тенденцию обра­щают внимание уже многие, например В.Н. Шабаров (приотпущенные предприятия начали повышать «прибыль» быстрее при­роста валового продукта). Но другая, как раз основная, более глубокая, тенденция состоит в том, что и без «хозмеханизаторов» линейное производство постепенно иррационализировалось, им­манентно шло к системному кризису. Именно эндогенно имма­нентному, ибо НТР совершенно не зависит от форм «влиятель­ной» миросистемности.

В этом главном содержании происходящего оказывается, что все работают относительно интенсивно и равнонапряженно, но все большая часть работы в ускользающих формах идет вхоло­стую. Примеры повсеместны: изобретения делаются, но пропадают; металл гонится, но во многом складируется; станки вы­пускаются и приобретаются, но не используются; прокат идет, да не тот; земли мелиорируются, но мелиорированных земель добавляется мало; удобрения производятся, но либо пропадают, либо перенасыщают почву; проекты множатся, но со временем многие уничтожаются; топливо добывается в возрастающих размерах, но и топлива, и химического сырья все больше не хва­тает и т.д. А все такого рода бесконечные газетные примеры опять же лишь подтверждают, что действительное содержание дефектов столь же технологически конкретно.

Раз производство не «атомарно», то и его иррационализация такова же - цельна, в совокупности диффузна, а в отдельностях конкретна, как на «конвейере» - на каж­дом участке специфична. В каждой ячейке или цепи специализи­рованных (адресных) связей свой дефект. Принципиально не уни­фицируемый (скажем, рентабельностью), а если и унифицируе­мый, то только предельно абстрактно или в отдельных видах.

Дефект производства - основная форма постоянного негати­ва и уже критической иррационализации линейного производст­ва. По этим причинам во всех хозяйственных «науках» его нет как нет.

Итак, дефект производства обусловлен всей системой собственности на технологии, а потому и проявляется лишь «в пределах отдельных организаций», сам являясь объективной ха­рактеристикой всей линейной формы общественного производ­ства. Причем не столько «организаций», сколько самого труда и, главное, его динамики и взаимосвязей.

 

9.10.5.2. К будущей проблеме классификации форм дефекта.

Классификация это посттеоретический, уже общественный процесс, поэтому выскажем здесь лишь самые общие сооб­ражения.

В «чистом виде» дефект производства есть формы именно технологической (как следствие - социальной) иррационализации процессов труда, негативов узурпации технологий, глухой закрытости и инертности «технологического феода». Но «техноло­гической» совсем не только в узкоинженерном или техническом смысле, но и в смысле самих процессов труда в виде всех форм недоиспользования и сокрытия потенциала технологий, внутри-группового иждивенчества, «зажима» новых, консервации уста­ревших, неэффективности работы, несоответствий функций, их рассогласований, рассинхронизаций, качества, простоев, пере­грузок, «порчи» технологий, бездеятельности и пр., вплоть до ут­раты целыми предприятиями их хозяйственной рационально­сти, при сохранении их функциональной необходимости. Пото­му эти конкретные дефекты могут быть частными (отдельными), возможно, и некоторыми типовыми, наконец, «накапливаясь», превращаться в макродефекты уже во всей технологической структуре производства и занятости.

Видимо, один из основных макродефектов обуславливается «преимуществами» самих по себе инерционных, объективно мед­ленно меняющихся технологий, что в совокупности образует из­вестную утяжеленность производства; в линейной форме, так сказать, постоянно выигрывают «количественное» соревнование те, кто делает что-то давно накатанное, редко и медленно ме­няющееся.

Еще одним из основных дефектов является сама технологиче­ская неоднородность (здесь лишь, забегая вперед, замечу, что ро­дов неоднородностей производства много, например региональ­ная, - здесь речь только о технологической). Причем она выступает как в микроформах (масса всяких полукустарных вспомогатель­ных производств, типа ремонта, литья, штамповки и пр., зато «своих», даже в случае высокотехнологичности основного профиля технологии), так и в разных макроформах (так сказать, от допо­топных технологий до космоса, или от отдельных участков, цехов и предприятий до отраслей). Да еще так, что все они «конвейероподобно» увязаны.

Образно говоря, если частная собственность на средства производства все производст­во технически однородит (выравнивает), а социально дифферен­цирует (разумеется, с некоторыми противодействующими тенден­циями), то группо-иерерхическая собственность на технологии все производство дифференцирует, а социально однородит, выравни­вает (тоже с противодействующими тенденциями).

Уместен здесь и такой образ. Кризисный феодализм (автаркия) характеризовался иррациональностями производства – в каждом крестьянском «дворе», деревне, поместье, районе, улице, городе и пр. И только многолетняя товаризация (обобществление «пространства производства»), как восходящий общественный процесс, а в итоге и новый общественный контроль, со временем «разобрался»  с этими многообразными натуральными иррациональностями. Обобществляя «пространство производства», взломав автаркические границы у «каждого моста», рынок сделал их прозрачными, приподняв своим экстерриториальным контролем труда и производства, маркетинговым и бухгалтерским анализом, завесу над всеми в товарно-денежном отношении ранее скрытыми иррациональностями.

Вот и общественный процесс обобществления технологий примерно так же, но устранив границы у «мостов» уже не терри­ториального, а технологического свойства, апостериорно «разбе­рется» с дефектом производства уже новыми формами экстехнологического (постпланового, «постинженерного», научного, «социорегулятивного» контроля труда и производства.

Соответственно утрата контроля и недооценка социальных последствий в (бывшей) линейной форме  усугублялась и обуславливалась «фиксированной дифференциа­цией контрольных служб в соответствии с ведомственной... при­надлежностью подконтрольных учреждений, организаций, хо­зяйств», т.е. по сути принадлежностью органам тех же самых технологий. Иначе можно сказать, что дефект производства «ох­раняется» («охранялся») всей самой организацией этого же производства.

В то же время для восходящего преодоления системы капи­талистический вариант разрушителен (вся структура, даже про­сто гигантского производственного аппарата, размещения, посткапиталистична), а ортодоксальный вариант (полное обобще­ствление) абсолютно утопичен. А, грубо говоря, оба они - интел­лектуальное старье.

Более того, позволим себе намек, который может просто шо­кировать как ортодоксов, так и либералов - универсального ре­цепта преодоления дефекта нет и быть не может. Потому, к примеру, и, казалось бы ясное, обобществление средств произ­водства, т.е. в «чистом виде» избавление от иррациональностей частной собственности на них (хотя и в наитяжелейших, далеко «не чистых» исторических обстоятельствах) тоже в основном со­держании происходило апостериорно, как «эмпирически уста­навливаемое дело» (Маркс). О «плане», например, формально по­говаривали уже в XVIII в. Но только к середине 30-х гг. XX столе­тия он практически сложился как уже новая форма производст­ва. Реальное обобществление средств производства и утверж­дение его новой (плановой) постформы (основное содержание революционного процесса) тоже происходило совсем не по «бу­мажкам» и указкам большевиков (как нам часто кажется), а как огромный, массовый общественный процесс.

Пока фиксируем, что дефект конкретен. Поэтому следует об­ратить внимание еще на один (кроме скрытых потенций или иждивенчества, а также утяжеленности, вспомогательной кустарно­сти и технологической неоднородности), возможно самый глав­ный, «класс» дефектов в разрезе наука-производство. Неизбыв­ная, многим знакомая тематика.

Соответственно связь науки и про­изводства, т.е. конечная практическая ориентация отраслевой науки и встречная хоть некоторая обновляемость производст­ва, обеспечивалась в линейной форме административным управлением (или, что по сути то же, образованием уже новых функций, их «силовым» плановым вписанием в существующие структуры даже в виде новых сетей). Тем не менее со временем, в условиях собствен­ности на технологии (за исключением некоторых особенностей в ВПК, здесь и образовал­ся как бы двойной дефект - «перенаселенность» науки (прежде всего в силу репродуктивной невосприимчивости производст­ва) и противоположная ей научно-технологически всегда в чем-то устаревшая, как еще иногда говорят, репрессивная, «пере­населенность» в производстве. Замеченная еще П.Л. Капицей «лень заводов», отсутствие «творческих запросов» от промыш­ленности. Что, кстати, еще раз свидетельствует и о расту­щей ограниченности административных и любых управленчес­ких решений в линейном «исполнении». Потому только сами «трудящиеся нового типа» (обновляемый массовый субъект, или актор, перемен способны преодолеть этот постоянный и всепронизывающий взаимный барьер, тем более при конкретном содержании любого дефекта.

 

9.10.5.3. Диффузный рост дефекта производства.

Вместе с тем, несмотря на нарастающую асимметрию собст­венности на технологии, соисполнение линий происходит в полном соответствии с законом положения функций, т.е. в общественной форме функциональной симметрии при соответствии объемов в смежных функциях, при примерной равнонапряженности труда (в том числе иногда и бесполезного). Да это и понятно, ибо «нехоро­шая» асимметрия всегда выступает в форме господства гомоген­ной функциональной симметрии («хорошая основа»). В самом деле, в процессе согласования функций, «планового торга» и «договора», каковому, как цене стоимость, предшествует образование объемов (поэтому любые, в том числе волюнтаристские, планы все равно корректируются), формально согласуются работы, объемы, соис­полнители, этапы и т.д., но сами технологии при этом настолько взаимно табуированы («неприкасаемы»), что ни у кого даже мысли не может возник­нуть вмешаться в то, что делается у «другого внутри», ибо это озна­чало бы и вмешательство в твою технологию. Любой «технологиче­ский феод» (и во всей сети их целые цепи) - неприкосновенная кре­пость. Собственность не шутка. В итоге объем линии, вместо свой­ственного «простому функциональному производству» соотноше­ния (Р = Q + Y), дополняется нарастающим дефектом линии (D):

                                P = Q + Y + D.                                                                       (2)

Этот дефект (D) и оказывается общественной («асоциальной»), объемной формой иррационализации всего линейного производ­ства. Приведенная символическая эвристика (2) показывает, что во всей структуре технологической занятости (проявляемой в чис-ленностях ли, в «бюджетах времени» в технологическом простран­стве) к нормальной динамике равновесия добавляется не столько скрытная незанятость, сколько и прежде всего растущая беспо­лезная «занятость» во всех ее многообразнейших формах, собст­венно и составляющих основную «тайну» линейного производства. Соответственно любой основной дефект «автоматически» порож­дает дополнительный дефект в объеме управления (неэффектив­ность в работе абсурдно отражается и в бумаге), наконец, само управление тоже может иметь собственный дефект, порождае­мый производящим (новаторским) управленческим трудом. В ре­зультате в целом и возникает, нарастая, «размытость прав и от­ветственности», всех раздражающая «перенаселенность» управ­ления, в действительности лишь отражающая «перенаселенность» в самом теле производства, хотя и действительно склонная к «са­моразмножению». Но ведь и это тоже «тайна» дефекта!

Часто высказывается мнение, что согласно закону Паркинсона, «система управления стала обслуживать саму себя».  Однако А. Зиновьев на сей «бюрократический» счет высказы­вает прямо противоположное утверждение. Прикинув чис­ленность реальной «бюрократии» в США, он считает, что для вы­живания Советского Союза надо было вообще управленческий «аппарат увеличить в 2-3 раза». Интересно, что и Г.Х. Попов ви­дит постиндустриальное общество, в коем господствуют не соб­ственники, а бюрократия, достигающая «в развитых странах од­ной пятой, а то и одной четвертой населения». Так или иначе, но главная суть действительно не в бюрократии, а в самой низовой, групповой основе собственности на технологии.

Поэтому еще и еще раз напомним, что при переосмыслении «с головы на ноги» линейного производства (с примитивного «бюрократизма» на почву реальности материальных, прежде все­го сетевых, основ диспозитивных связей) поначалу надо по­меньше обращать внимание на всякое управление. Управление можно сократить сколько угодно (что, как известно, неодно­кратно и бывало), но оно просто автоматически сместится в бо­лее низовые функции, сохраняя соответствие все того же, и да­же еще большего, объема объему линий с их материальными де­фектами, т.е. с объемной формой бесполезной основной работы (и «неработы»).

Итак, дефект есть производственное отношение соисполнения линий, отношение увеличения иррациональности производства. Итак, короче говоря, основной закон линейного производства состоит в неуклонном росте дефекта линий производства, или технологической анархии, но толь­ко (и в этом суть!) именно в этой ее совершенно определенной исторической форме репродуктивного молоха логики плановой формы «индустриализма угля и стали». В частности, «самоцель энергопроизводства, - ярко пишет А.А. Арбатов, - обладает такой мошной структурообразующей силой, что реализация целей энергопрограммы будет устойчиво удерживать экономику на пу­ти расточительного... хозяйствования». Но таковы «самоцели» любой и всех вместе линий производства, вплоть до, напомню, писания философских трудов. Собственность не надо драмати­зировать, но она и есть ядро отжившей системы производства, пронизывающее все отношения. В конечном счете дефект ведет к снижению доли общественно полезного труда в общем объеме всех функций производства, т.е. к доле пустой занятости, сни­жению эффективности всего производства, а в итоге к относи­тельному (с «перестройкой» и к абсолютному) снижению общего благосостояния, т.е. мощности (конкретное) конечных функций жизнеобеспечения (благополучия) всего населения.

В отличие от закона прибавочной стоимости рост дефекта во­обще не выражается в телеологической форме (рост дефекта явно неловко назвать «целью производства», хотя, строго говоря, это действительно так). Отсюда и появилась весьма образно цепкая, но в то же время и определенно мало что говорящая характеристика - «застой». В этом образе разве что верно схвачено нечто антидина­мичное, антиновационное. В отличие от прибыли к дефекту и за­стою нигде и никто не стремится, но, продолжая «гнуть свою ли­нию» производства, все в той же мере плодят дефект и углубляют застой. Отсюда же и «мистическая» непостижимость формы. Кроме того, рост дефекта никак непосредственно не выражает основную стратификацию участников производства (на этот счет одним из первых В.В. Куликов очень хорошо заметил, что отчуждение не имеет классового характера, хотя, надо бы обязательно добавить, - в его классическом смысле). Субъектная форма противоречий со­средотачивается внутри самих «табуированных» технологий, в ие­рархиях и, особенно, в диспозитивных связях самих коллективов. Впрочем, это важнейший, но уже вторичный анализ.

В то же время основной закон нельзя, конечно, понимать ме­ханистически, ибо это всегда «приблизительная всеобщность». Здоровые силы общества во всех сферах и управленческих «эта­жах» трудящихся прилагают постоянные усилия к устранению дефектов. Где-то это, возможно, и удается. Но, как говорится, закон есть закон.

 

9.10.5.4. Внутрисистемные «кризисы».

Наконец, обратим внимание и на основную особенность об­щего типа асимметричного, т.е. уже не абстрактного «простого функционального производства», а функциональной, линейной формы господствующего планового равновесия.

Так, апополитейной первобытности свойственны спонтанные вспышки «беспредела»; классическому рабству - неотвратимые войны; уже установившейся автаркии были свойственны голод, крестьянские бунты; рыночному (капиталистическому) равнове­сию свойственны многообразные известные кризисы. Линейному равновесию тоже свойственны специфические внутрисистемные кризисы и соответствующие пересинхронизации производства. В силу неподвижности линий в их самой глубокой основе это «новостройки» в самом широком смысле. Как дельно писал кто-то из науковедов, главное застолбить участок на плодоносящей на­учной ниве, т.е. втиснуться во взаимосвязанную структуру или попасть в титульный список. Потом проблем нет.

В совокупности все это и проявляется с формальной стороны в периодичности планов, а по производственной сути - во всевозможных апериодических кампаниях (в режиме «пульсара»), типа «строек ве­ка», «совершенствования управления», «целины», «Нечерноземья», «химизации», БАМа, «пятилетки качества», даже «кукурузизации» и т.д. Более цепкая сила образов перемен в линейной форме про­изводства как «новостроек», «строек века» и пр. дополнительно и ярко отражает то, что в условиях собственности на технологии все старые структуры к переменам не склонны. Так что беда совсем не в масштабности «строек века», что может быть и вполне позитивным, а в невосприимчивости к новообразованиям. При­чем все это такие же объективные явления, как и капиталисти­ческие кризисы и подъемы. Во внешней управленческой форме (ультраструктуре) на сей счет известны такие же неизбывные апериодические «сокращения» (некогда раньше - как подчас тра­гические «чистки»).

Таких капиталистиче­ских циклов, конечно, нет (что в ортодоксии и давало повод то­же для ложной трактовки плановой системы как «бескризис­ной»). Тем не менее производственная определенность в текущих переменах вполне есть. Просто это качественно другой характер темпоритма или уже другой гомологически (план строения) «темпомир» диахроники производства, причем действительно в среднем более не­поворотливый, чем у рынка, и одновременно мощный.

Кстати, низкая «вер­тикальная мобильность» и малоподвижность «номенклатуры» в сочетании с апериодическими разносами (сокращениями) - это тоже есть управленческое отражение темпоритма линейного производства, довольно четко выражаемого «кампаниями» и «пя­тилетками». В то же время, именно тип переструктуризаций обуславливает и мобильность. Как ка­питалистические циклы разоряют и выдвигают, так и «ново­стройки», «кампании» и «пятилетки» перемещают своих героев, но в качественно ином, отраслевом (подотраслевом) и иерархи­ческом рисунке; образно говоря, чем выше (по вертикали), тем перемены реже, но и круче, масштабней (по горизонтали).

Но у нас пока речь идет только об эндогенной логике, согласно которой всем плановым формам со всей очевидностью (хотя и на коротком историческом интервале) присуще отсутст­вие кризисов (в классическом капиталистическом смысле), т.е. на самом деле просто совершенно другой тип «дерганий» или темпоритма неотвратимых пересинхронизаций производства, изменений «титульных списков», целей. К тому же инвестирую­щие (в частности, строительные) функции тоже, в отличие от то­вара, «ждать покупателя не могут», требуют своего обеспечения вне зависимости от целесообразности новостроек и дефектов собственных технологий и цепей.

Опираясь на идеи Й. Шумпетера о «со­зидательном разрушении» (отбор ресурсов у консерваторов инноваторами, как следствие спад производства и лишь последую­щий подъем), Маевский полагает, что Госплан не занимался разработкой программ свертывания технологически отсталых производств (что устраивало идеологов КПСС как «бескризисность»). Отсюда, по его мнению, и возникло явление «невосприимчивости экономики к НТП». Но сам же Ма­евский при этом замечает, что от фактора выполнения плановых заданий «зависели карьера людей и их заработки». А вот это уже и суть проявление вовсе не «идеологии КПСС» или просчетов Гос­плана, а едва ли не ключевого свойства собственности на техно­логии, тем паче уже при отсутствии свободных факторов произ­водства и в условиях растущих инноваций НТР, грубо говоря, покушающихся на насиженные места. Даже капиталу для «свер­тывания отсталых производств» приходится иной раз прибегать к полиции и армии (реконструкция угольной промышленности в Великобритании во времена «железной леди»). А для гегемона «тру­довых коллективов» и армия не угроза.