POL _____ ПОЛ ИЛОГ_____ ILOG

к.ф.н. Летов О.В.

"Ни в едином слове"

Реферат 1-го тома фундаментальной работы А. С. Шушарина "Полилогия современного мира"», которую сам автор назвал «попыткой эскиза... революционной теории современности».
Шушарин А.С. Полилогия современного мира (Критика запущенной социологии). Раздел первый: Постановка вопроса / Сост. О.П.Шушариной, К.А.Белоусовой. – М.: Мысль, 2005. – 701 с.

     В «Предисловии» автор отмечает, что разумный оптимизм в понимании происходящего на планете сначала основывается на трезвом осознании драматической ситуации, на чувстве тревожности в отношении стихийного хода развития событий. Этот «естественный» ход развития образуется нравственным, этническим, экономическим, экологическим и т.д. перенапряжением жизни на Земле с угрозой экономической катастрофы. Альтернативу такому спонтанному ходу развития является разумное преодоление самого заходящего в предел полярного способа бытия человечества, способа, порождающего основные перенапряжения. Познать это нынешнее переломное состояние мира и возможность зреющего из недр самой жизни его восходящего преодоления – такова научная задача, или императив эпохи.
     Исторический масштаб задачи определяется глобальным характером проблем современного мира. Социальный масштаб задачи в пока неведомых формах соотносим с «социальной базой» как населением всей планеты, как всем многообразием населением культур. Научный, а в целом мировоззренческий масштаб задачи обусловлен всей «суммой» хаотизированного социального знания, которое должно быть в итоге преемственно ассимилировано. Сознавая огромность задачи, автор ставит перед собой цель – придать импульс развертыванию научной фазы обновлений, предложить эскизно целостную точку зрения, определенную, научно-гуманистическую «регулятивную идею».
     Попытка всякого нового шага познания, сначала в виде текста, вносит затем изменения в сложившийся научный язык. В социальном познании новообразования касаются огромных «языковых» пластов, по сути, всех общественных наук. При освоении материала в имманентных значениях понятий это создает «идейно-понятийную» дискомфортность, особо болезненную для новых понятий в «старых» терминах, как следствие – мощное сопротивление мышления.
     Полилогия – это теория многомерных композиций отношений в основаниях общественной жизни всего современного человечества, в многообразии открывшихся к настоящей эпохе и тесно переплетенных структур, процессов и отношений. Понимание социального бытия как меняющихся исторических форм «самоутверждения индивидов» обогащается пониманием более глубоких отношений и процессов в «самоутверждении культур». По этим причинам все известные преамбульные метафоры «онтологического» порядка (общество, формация, способ производства и пр.) оказываются беспомощными. Подзаголовок полилогии (критика запущенной социологии) выражает аспект исследования, связанный с переработкой оснований всей нынешней социологии, т.е. всей совокупности общественных наук. «В критическом срезе полилогия в значительной мере представляет собой возражение как самодовольному, даже научно-сервильному либерализму, так и отнюдь не в меньшей степени махине догматизированного марксизма». Идеи полилогии давно «носятся в воздухе». Это, например, известные философские идеи диалога, стереологии, полифонии, полистилизма, толерантности, сосуществования и т.д.
     Автор выражает уверенность, что мир имеет возможность преодолеть конфронтационное состояние. А это значит, что социальная наука будет обязана начать «говорить» на каком-то изменившемся социологическом языке, неумолимо сформировать качественно новый, революционный дискурс, или новое когнитивное поле. Вопрос стоит о самом интеллектуально революционном переходе к монистически полилогическому мышлению, преодолевающему одномерности, монологизмы мышления, «черно-белые» видения мира и линейности его развития. «На смену «двухцветного», едва ли не манихейского, понимания бытия и идет его революционное переосмысление как композиций огромных «тектонических» многообразий в их многофакторности, гетерогенности, неоднородности, субординированности, многомерности». Соответственно и само общественное развитие предстает как неоднолинейное, многосвязное, полипричинное, вероятностное.
     Полилогия представляет собой попытку переработки самых фундаментальных оснований в научной картине современного социума, новой дисциплины социальной мысли в революционной переорганизации социального познания. Это теоретическое описание строения современного мира в его обостряющемся критическом состоянии без тени социально-политической прагматики. Полилогию автор образно сравнивает с арьергардом социального познания в основаниях социологии, с переупорядочиванием начал глубинной социальной метафизики.
     В первой главе – «Обозначение перемен» автор выделяет в процессе преодоления противоречий познания два основных принципа. Принцип презентизма состоит в том, что более сложное позволяет переосмыслить более простое, предшествующее. Для правильного рассмотрения существующего необходимо с некоторого момента выйти за его пределы, подняться на более высокую, сложную точку зрения. Принцип соответствия состоит в том, что рациональное предшествующего знания в более богатом, новом, генерализующем знании сохраняется, хотя и с отстранением форм, не попавших в восходящий створ развития знания. Но при этом предшествующее рациональное знание сохраняется не в старом виде, а как уже снятое, т.е. как частное, отдельное и т.д. В настоящее время не существует ни одной простейшей теоретической конструкции социальных форм со снятыми компонентами, тем более теорий самих процессов снятия.
     Далеко не все в познании сводится к генерализациям, например: бесконечные детализации и комбинации существующего знания, эмпирические накопления, автономные открытия и пр. Но везде, где есть новации в сочетании с изменениями некоторых сопряженных наличных форм, там усматривается и генерализация. Вместе с тем даже относительно простые формы генерализаций в современной социологии предметно не освоены. В совсем не похожих на классическое снятие случаях альтернативных теорий одного объекта их вступление в диалог уже предполагает генерализацию. Генерализация есть некое усложняющее, в философском смысле негэнтропийное образование, объемлющее своими метафорическими средствами бесконечно разные восходящие шаги в повышении форм.
     Сложный научный текст, некоторая идейная и понятийная конструкция, совсем не тождествен своему же изложению. В отличие от неизбежно линейного изложения сам такой текст всегда нелинеен. Эта нелинейность весьма многообразна: к примеру, ранее изложенное может уточняться, «превращаться» в нечто иное, т.е. проясняется где-то в последующем изложении. Новый текст вводится не в вакуум, а в условиях торжества форм наличного знания, которое, естественно, предполагается несовершенным, «засоренным», а в неких основаниях уже догматическим, неверным, покрытым неадекватными формами. Поэтому сложный, тем более новый, научный текст вступает в «читательское» понимание не как логическая последовательность. Он вводится как язык, т.е. с неисчислимыми повторами, возвратами, усложнениями и т.п. «Образовывать новые понятия – значит жить» (М.Фуко). Любой читатель «всех стран и народов» с этим часто сталкивается в виде постоянных обращений к ранее уже прочитанному, некоторых «ревизий» ранее понятого. В учебных процессах такая же нелинейность обнаруживается в неоднократных «возвратах к пройденному» материалу, но уже на некоторых новых витках.
     Постановку вопроса автор уподобляет странному аттрактору как движению рассуждений с его неотвратимой хаотичностью, неровностью ритмики и интеллектуальных напряжений, с их предельными усилениями и расслаблениями. В общественных процессах странный аттрактор проявляется, например, как хаотизация и запутанность борьбы многочисленных идейных течений, прежде чем устанавливается новый социальный порядок.
     Полилогия как новый сложный текст выдвигает новый «язык», все основные «слова» которого классически не дефинируются, а самоопределяются в этом достаточно развернутом новом «языке». У всякой приличной теории никогда не может быть «выводов», как их не может быть, к примеру, у арифметики или грамматики. Их вообще в принципе невозможно «прочитать», а можно только изучить, освоить в достаточно полном объеме. Всякого рода краткие, лапидарные выражения содержания теорий, «выводов» теоретических конструкций идейно производны. Краткие предисловия обычно пишутся, когда книга уже закончена. Например, катехизис, поэтический образ «невидимой руки» А.Смита были возможны, только когда соответственно Библия, буржуазная политэкономия в «идейном пространстве» уже вполне были. Лапидарные формулы могут быть достаточно адекватны только в рамках уже нового дискурса, нового русла движения мысли, пусть сперва и крайне узкого. Связь нового со старым оказывается крайне многообразной и заведомо непредсказуемой. «Выявляется она… только посттеоретически, когда дело уже сделано».
     Весь восходящий либерализм шел в утверждении новых порядков в полнейшем пренебрежении к предшествующим богословским догмам. Все это выражало кризис системы, неадекватность старого видения мира. В итоге буржуазные структуры отстранили и трансформировали христианскую церковь в институт, уже обслуживающий капиталистические порядки.
     Интеллектуальный контекст примерно полутора сотен лет заставляет называть теорию Маркса «экономической» или «политэкономической». «Но теория Маркса, при всей узости и неизбежной исторической ограниченности, была именно фундаментально социологической, а чуть конкретней – революционно постэкономической или критико-экономической». Вербальный сервилизм, как покорность массово застолбленным «словам» с их со временем ставшими непригодными значениями, образует жесточайшие барьеры для познания. Не только идеи, но и «слова» оказываются «материальной силой», в данном случае как мощнейшее препятствие на пути движения мысли. Борьба с уже непригодными «словами» образует извечную драматическую сторону познания во всей его истории.
     Кризисность современного мира такова, что все проблемы любых стран, весь социум, образуют своего рода проблемный эмпирический «базис» всей ситуации на планете, но в теоретическом рассмотрении отодвигаются в далекие частные или отдельные вопросы. Кризис в самой «социальной материи» первоначально осмысливается как порожденный им же «кризис в головах», т.е. во всех идеологиях, социальных науках, философии.
     Автор призывает продвигаться в процессе познания от монологичности или диалогичности к полилогичности, от гомогенных «качеств» к гетерогенным композициям, от превращений в две противоположности к многомерным хаотизациям, от монопричинности к полипричинности, от «диалектики» к «полилектике». Один из ключевых пунктов нынешней генерализации состоит в многомерности, «слоености» субстанций бытия. «Принципиально уже не две противоположности и их единство и борьба, затем «диалектический переход», а гетерогенные композиции (комплексы, ансамбли), их хаотические «смуты» и перекомпозиции». Наступает момент, когда «новая философия» складывается не в виде классической бинарной «противоположности», а как «антитеза» всем существующим взглядам, предстающая вовсе не как тезис, а как уйма тезисов или многомерный хаос учений. Известно, что по мере развития материализм должен менять свои формы. Точно так же должна менять свои формы диалектика, т.е. в настоящем времени становиться уже полилектикой, или «диалектикой множественного». Образуется эта «диалектика множественного» отнюдь не эклектически «суммативно», а на новом уровне полилектического монизма. Тем самым вся нынешняя диалектика предстает как насквозь догматическая.
     В наше время очевиден «бурный поток» литературы и телепередач, ревизующих и профанирующих историю. Этот не очень благовидный шквал именуется западными профессиональными историками не иначе, как «фольк-хистори». Яркими примерами тому являются сочинения и телепередачи чисто коммерческих вариантов «истории», болванящих публику всевозможными интригами во дворах монархов или Кремля. Миллионам людей втолковывают, что «история» – это и есть то, что творится в «командах» царей, президентов, а то и вовсе на Лубянке или в ЦРУ, что безмерно далеко от действительной истории и, как следствие, от понимания ныне происходящего. Еще хитрей фольк-хистори, когда она представляет собой концептуальное вторжение в историю как сплетение эмоционального напора, широкой фактуры, яркого и образного языка, но в сочетании с непроходимым историографическим невежеством или просто обманом.
     Автор предлагает преодолеть «панлогизм» в истории в двух основных направлениях. Во-первых, как обрастание «сухих фактур» живым телом человеческих эмоций, субъективным оживлением понимания исторического процесса. Во-вторых, субъективным погружением как изучением истории с позиций «вненаходимости», но и по возможности как сопереживающее приобщение «со стороны» к «чужому» менталитету.
     Нынешний поворот в эмпирически идущем впереди историческом познании к духу, человеку и т.д. на новом витке напоминает симптомы куда более внушительных последующих идейных перемен. Суть кризиса исторической науки и выхода из него не антропологична, а, наоборот, – онтологична.
     В контексте происходящего именно в социальном познании постмодернизм – это очевидное усложнение миропонимания, но пока отрицательное, разваливающее, деструктивное. Полная «свобода» социальной и философской мысли превращает саму эту мысль в философский симулякр. Автор выделяет в рамках постмодернизма следующие три разных явления. Во-первых, постмодернизм выражает вполне реальную тенденцию научного разложения. Во-вторых, он манифестирует это разложение, объявляя себя перспективой развития мысли. В-третьих, в постмодернизме заключается, пусть и малая, крупица истины. Эта «крупица» состоит в том, что постмодернизм является сигналом исторически нового «вызова» ко всему социальному познанию: классический тип рациональности себя исчерпал.
     В целом современная социология либо страдает безудержным индивидуалистическим произволом, либо угрожает наваливающимся деструктивным беспределом. С позиций подступов к революционной теории «порча» социальных наук и даже всех социальных «слов» предстает как хаотически тотальная. «Всё произносимое на существующем социальном языке оказывается путаным словоизвержением «частной мысли» или «диалектическим» сочетанием едва ли не безумной эклектики…». Основная беда социологии состоит в отсутствии нового, целостного и убедительного теоретизма.
     В рамках либеральной социологии происходящее рассматривается структурно как традиционность-модерн-постмодерн, а процессуально – как модернизация с антуражными оговорками всяких ритмов и циклов. С исчезновением только одного, пусть и узкого, но теоретически вполне смыслового «изма» (капитализма) логика превращается в некую химеру: досовременность-современность-постсовременность. Иначе говоря, общественное развитие происходит по непререкаемой «логике»: было-есть-будет.
     «Измовая» каша без малейших фундаментальных новообразований представляет собой поверхностную псевдонаучную свистопляску. Действительные «измы» утверждаются совсем по другим закономерностям, только когда они «прижились» в массах людей или хотя бы в «научном сообществе». «Капитализм» хотя и предстает в настоящее время «узким» отражением социальной реальности, но никуда не исчезает. И пренебрежение этим «измом» – либо апологетическое лукавство, либо вовсе «историософская» деструкция. Главной внутренней сутью «развитых» западных систем, при всех изменениях, был и остается именно капитализм. Пусть современный «развитый» капитализм с более тонкой социальной политикой, с корпоративной собственностью, «постиндустриальными» тенденциями, размытой стратификацией, но в главном не «плохой» или «хороший», а какой есть, именно капитализм. Ибо доминанта капитала, частной собственности, рынка, денег, погони за прибылью и пр. остается неукоснительной. «А эта доминанта, при всех изменениях и многообразиях, остается главным онтологическим признаком капитализма».
     Сама «современность» в облике «модерна» трактуется так, что четыре пятых человечества вообще не удостаиваются чести входить в ее состав. Дело не в условности термина обозначения «развитых» западных стран. Если в географическом пространстве развивающимся странам размещаться разрешено, то во времени (современности) им пребывать отказано.
     Вопрос «что такое общество?» перекочевал в самые начала рассуждений сильных теоретиков-социологов. Без понимания «общества» как универсалии немыслимо и понимание «мировой системы», «империй» и пр. Однако выработать хоть простой номологии макросоциальных структур не удастся до тех пор, пока, как примерно и в физике, с макроявлениями можно будет разобраться, только радикально обобщив понимание микроявлений.
     В реальных условиях обессмысливающей «тирании языка», ущербного своей открывшейся ограниченностью и идеологической искаженностью, приходится использовать некоторые глубоко привычные слова типа «капитализм» или «рухнувший социализм». При этом автор имеет в виду только научно-рабочие, во многом даже временные значения («большая подушка»). Социализм понимается как теоретически неизвестное, но со всей эмпирической ясностью типологически схожее во всех «дереформных» социалистических странах. В дальнейшем развитии событий не исключено, что «социализм» может опять вырасти как народная вокабула желанного общества, но с научной точки зрения это уже не имеет никакого отношения к реалиям былого социализма. «Все, что «изрекается» средствами («словами, «идеями») существующей социологии, уже не способно выразить действительную и изменяющуюся суть происходящего…».
     По мнению автора, публикации серьезных научных материалов в газете абсолютно бессмысленны. Новые теории вступают в существование, если вообще вступают, не средствами информации (СМИ, Интернет и пр.), а лишь с помощью этих средств, но уже новым кругом людей, освоивших, разделяющих, развивающих и пропагандирующих эти теории.
     И журнализм, и политика по природе их социальных функций весьма различны. Но у них есть нечто общее: и журнализм, и политика «вслух говорят» на одном и том же, на «народном языке». Беспомощность социальных наук обусловливается их сервилизмом перед «подвластными». А этот сервилизм ставит большущий крест на действительно научном познании.
     Действительное социальное познание осуществляется только для «народов», но и против нынешнего же «поведения» этих же «народов» и в собственном содержании, как и в любой развивающейся науке, крайне далёком от «народных» восприятий. Желательно вызвать научный интерес у весьма малочисленного «аспирантского народа», но постараться, чтоб нынешним представителям «народов», и журнализму, и политике, было еще неинтересно. Чтобы даже «последняя глава» новой теории была совершенно «неудобоварима» для политики и журнализма. У претендующих на серьезность научных теорий никаких «выводов», «резюме» никогда не было, нет и не будет.
     Под глобалистикой автор понимает когнитивное поле, в котором тематизируются всемирные явления, проблемы, угрозы и т.п. Это область, где мысль бьется во всемирном объекте постижения. Если «космос» известен издавна, то «космизации» связи, информатики, навигаций и пр. еще не было со всей определенностью. Вокруг глобализации сложилась уже необозримая литература. Но во всем этом огромном массиве авторы еще не отдают себе отчета в том, что такое социальная теория, в основе своей имеющая дело с отношениями людей. Между тем именно отношения и их возможные зреющие перемены обусловливают всю, в том числе и глобальную, проблематику современного мира.
     Человечество впервые вышло на уровень, когда в социальном познании научная аргументация ищется не вслед стихии уже заявившей о себе новой преобразующей практики, а опережает ее. Ростки новой практики все равно всегда впереди, но еще не в ее существенных, экзистенциально и политически заявивших о себе формах. «Впервые… в большой истории «научные социальные мозги» заработали раньше массовых чувств». Если народы не ощущают еще общей тревоги, то рациональное познание начинает подступающие угрозы осознавать. И хотя экологические угрозы в современном мире пока далеко не самые суровые, всё это переводит проблематику современности из «научно-технической» в социальную науку.
     В отличие от «знание – сила» Ф.Бэкона уже начали говорить о «власти знания». Никакой дискурс сам по себе за свои пределы не выходит, это происходит только выдвижением теорий, превосходящих весь наличный дискурс. Если нынешнее состояние социальной мысли связать с «научной революцией», то хотя и вполне реальной, но еще очень ранней фазе, которая требует своего обозначения. В современном познании возникает необходимость определить фазу этого действительно начавшегося процесса, но как лишь едва сдвинувшегося «с нуля».
     Гипотеза устанавливает не «систему уравнений» вместе с неизвестными величинами, а область познания вместе с множеством еще отсутствующих понятий. «Иначе говоря, первоначально гипотеза скорей есть дело совести, самого духа и даже воли ищущей мысли, нежели рассудка». В случае с социальной гипотезой особый акцент должен быть сделан на обозначении этой гипотезой области незнания и одновременно на интеллектуальном масштабе выдвигаемого далее теоретического артефакта. Обычная гипотеза – это нечто логически недоказуемое и неопровержимое, рассчитанное на чувство познавательной устремленности. Она принципиально метафористична уже потому, что является обозначением области незнания еще наличными или неразвитыми средствами.
     Под мироустройством автор понимает некую сложнейшую, гетерархическую систему отношений «производства и воспроизводства действительной жизни». Это своего рода «система систем» производства всего современного социума, лежащая в основе изменчивых политических порядков, миропорядка. Ксенофобия, любая опасная агрессивность обусловлены отнюдь не «природой человека» или «природой народов», а заходящими в предел отношениями людей, или экзогенными отношениями производства и воспроизводства действительной жизни, или отношениями эгокультурности. Эти отношения образуют глубокие основы всего мироустройства «беснующегося» мира. Они обусловливают все формы все более бессмысленной и опасной гонки культур. Человечества как общества в принципе еще нет, и если оно не сложится, человечество не выживет.
     Спасительный выход из вселенского кризиса возможен только одним-единственным путем – предваряющего научного преодоления кризиса всей современной социологии.

     Познавательная бифуркация предполагает возможность многих трендов, т.е. вероятностных и вариантных теорий, научных конструктивных попыток преодоления нынешней всемирной социологии. Но все эти вероятия уже находятся в русле единственного пути выхода из кризиса. Подобная гипотеза только обозначает предстоящую огромную когнитивную работу, область «ученого незнания», где нет никакой оценочности, никакой нормативности. Она соотносима только с еще неведомыми онтологическими субстанциями, даже в самом конечном теоретическом счете еще весьма далекими от политических форм.
     Основной интеллектуальный объем заключается именно в познании структур (статики), в то время как тренды (динамика) как раз относительно «лаконичны». Единственный способ решения проблем статики и динамики предполагает когнитивный примат именно статики. А вот в политике, наоборот, превалирует интерес к «лаконичной» динамике, действиям, прогнозам. «Сначала надо знать начавший меняться мир, во всей громадности «материалов» мироустройства и трендов, лишь затем возможны разумные действия по всем упомянутым «фронтам» (этика, эстетика, религия, «социальная инженерия», политика». Гипотеза по своей природе уже неодиалектична, революционна. Развитие безоговорочно нелинейно, многообразно, многоэшелонированно, полилектично. Однолинейность в развитии – лишь один узкий «момент истины», а потому как отказ от нее, так и сведение развития к ней – великая ложь.
     Удачная теория, начиная с гипотезы, в конечном счете служит людям, но именно как нечто принципиально новое. Это новое всегда неумолимо критично ко всему наличному знанию. Действительно новая теория в уже существующей области знания всегда сложней предшествующих. Критичность, сложность, амбициозность, апрагматизм всякого действительно нового знания нередко могут выступать истоком антиинтеллектуальной ненависти. Социальная теория обязана вскрыть восходящий (спасительный) тренд только в эзотерических формах, для транспарантов и лозунгов совершенно непригодных. Последние суть продукт уже социально-политического, массового творчества.
     При любом «плюрализме» в рамках современной всемирной социологии существует жесткое апологетическое ядро. На первый взгляд вроде бы все дозволено, но «дозволено» так, что для незыблемых существующих порядков всё это «пыль на ветру». В этом ядре есть два главных «монстра», правящих бал в любых «плюрализмах». Во-первых, это либерализм, или капиталистичность, что выражается метафорой «западность». Второй монстр, глубоко скрытный, – это отношения эгокультурности, проявляющиеся в различных «фобиях», в примате известных «национальных интересов». Нынешняя всемирная социология в оболочке «полного плюрализма» и обслуживает двух упомянутых монстров.
     Если культурное («национальное») в сколь угодно обозримом будущем неуничтожимо, то эгокультурность – это основной и самый глубокий порок современного мироустройства. Чтобы преодолеть эгокультурность, нужно хотя бы существовать в разнокультурных формах. Соответственно разрыв с эгокультурностью может начаться с изменением «самого себя», т.е. всех или хотя бы сначала некоего нового, но уже потенциально всемирного большинства, обновленного наукой, т.е. революционно реформированной социологией.
     Каждая следующая система производства не «строится», а именно складывается как «эмпирически устанавливаемое дело» под давлением моря внутренних и внешних обстоятельств. Так, ранние античные умы не «строили» беспардонного рабства так же, как либералы не «строили» капитализма. Всякая новая форма складывается по уже новым же объективным закономерностям. Никуда не исчезнувшие, но «приватизацией» искореженные «плановые формы» как раз и свойственны «верхнему слою» гетерархии мироустройства. «Именно эти отношения в нынешнем сплетении с мировыми капиталистическими и образуют верхний узел всех противоречий».
     Не политики делают историю, а общественные обстоятельства выдвигают политиков. Примерно так же и в познании: не мыслители просветляют умы по своему разумению, а идейные и объективные обстоятельства выдвигают соответствующих мыслителей.
     Современная социология характеризуется как нетерпимая к любым «ересям» «новая религия». Прорыв здесь возможен только новой революционной теорией. «Ползучий вариант» преодоления господства нынешней запущенной социологии в принципе, наверное, не исключен, но мы не представляем себе, сколько же столетий… для этого надобно». Автор ставит перед собой цель открыть закон движения современного общества, но закон более сложный, бифуркационный и уже не «общества», а всего социума с общими «инфернальными» мироосновами, увязанными в одну «мировую систему». Практически вся ортодоксальная социологическая конструкция в одночасье рухнула как уже давно неадекватная непомерно более сложному социуму. А это означает, что для уточнения ситуации и области незнания следует обратиться к некоторой более общей системе представлений о реальности, т.е. к философии.
     Во второй главе – «Немного философии и некоторое уточнение исходной гипотезы» автор указывает, что «философия в социологии» – это та же самая философия, но понимаемая сквозь призму проблем оснований социологии. Трудному становлению новая философия обязана прежде всего естествознанию, независимо от того, разрабатывали эти вопросы философии философы или философствующие естествоиспытатели. Изменения в общественной жизни толкали всегда более свободное от инертных идеологий естествознание на развитие некоторых «общих» представлений о мире. Обогащая и перерастая гегелевскую диалектику, уже давно идет становление какой-то новой постклассической неодиалектики, которую автор называет ростками полилектики (полимата).
     Философия в глубинном «практическом» содержании – это «сознание вслух, его внепредметное богатство, коммуникативность. Автор выдвигает поэтико-романтическое понимание философии как поиска, т.е. как некоего дополнительного науке, близкого по «вечным» вопросам к религии или ко внерациональным истокам познания, любомудрствования. Философия как культура или грамотность мышления сама по себе есть допредметное «почти ничто». Она, конечно, также репрезентирует реальность, но в научном смысле еще допредметно, абстрактно.
     Философия в значении общей культуры мышления может по уровням и отличаться, но в данной культуре и в данную эпоху она не может быть плюралистической. Культура мышления мировоззренчески нейтральна, но потому же и высоко универсальна. Единство мира порождает относительно общую культуру мышления. Понимание философии как культуры мышления позволяет объяснить некую общую почву для дискуссий, «интеркультурность» философии. Если нового и предметно актуального для современности трудно найти у мыслителей прошлого, то грамотность мышления инвариантна для всех времен. Хотя институализированная философия неизбежно идеологизируется в данной социальной системе, это вовсе не отменяет суть философии как культуры мышления. Вместе с тем основной заботой нынешней философии должна стать именно «социальная онтология», «основания социологии». Замыслы «логики истории» постоянно корректируются в процессе создания самой теории и обретают относительно законченные черты лишь с принципиальным завершением этой теории.
     Принцип свободы в отношении познания тривиален. Проблема заключается в сдерживании интеллектуальной чуши, примитива, каковые в современных условиях являются угрозой самому существованию людей, а в равной степени стеной на пути подлинного познания. Методология теории – это многообразнейшие приемы ее обоснования, как позитивно, так и негативно использующие нечто уже известное для продвижения той или иной гипотезы. Методология в широком смысле обязана не только эксплицировать некие познавательные установки, но и что-то дискриминировать, уточнять исходную гипотезу, отсекая, с выявлением частичных «зерен», альтернативные теории и осуществляя «принцип запрета» в части неправильных движений мысли. Метод включает в себя и соотнесенность теории с другими, ранее известными. Эти предшествующие теории в той или иной форме входят в плоть «когнитивного поля». С предельной свободой в познании приходится сочетать уже несвободные «общественные» формы метафорического обозначения бытия.
     Автор настаивает на невозможности разделения социальной философии и социологии. «Когнитивная иерархия здесь такова: полимат – социальная философия – социология, которая в свою очередь структурируется на «крупные» теории – в разной степени многие более конкретные теории – необъятные эмпирии».
     «Магистраль» в развитии с точки зрения сложности, безусловно, есть, но она не целенаправленна. Возрастание сложности имеет не направленную, а восходяще интенсивную «фигуру» развития. Это развитие, образно говоря, не строит что-то «заданное», а преодолевает что-то уже отжившее, снимает его, хотя и часто в субъективной форме желанных целей. Ключевой узел познания кризиса современного мира – критическая теория былого, пусть даже только советского, социализма, его логического генезиса и обвала. Но добраться до теоретического осмысления этой самой сложной за всю историю социальной конструкции можно, только разобравшись со всем предшествующим, начиная с первобытности.
     С легкой руки Гегеля Восток – это предшествующая Западу ступень, которая проще его. В некотором одном социальном «измерении» это действительно так, но это классически монологический взгляд. В некоторых других отношениях Восток опережает и опережал Запад. А уж теперь Восток медленно, но неуклонно выходит на новые роли в истории.
     В третьей главе – «О рефлексии в социальном познании (наброски когнитологии)» автор отмечает, что рефлексия – от позднелатинского «обращение на себя» или «назад» – предполагает, что такое обращение возможно только с поднятием вперед. Это странное «назад от вперед» в простейших формах проявляется уже в естественных языках, в словах о самих словах. Автор выделяет такие виды рефлексии, как социально-политическую, или предметную, философскую, или критическую, научную, или когнитивную.
     Слабость современной социологии автор связывает с отсутствием «авторитетных» теорий. Но они и возможны только как некоторое позитивное развенчание бесспорного ныне «авторитета» экономической науки как ядра всей нынешней запущенной социологии. Фундаментальное познание в его «чистом виде» абсолютно самоценно, оно не имеет никакой цели. Его единственная «цель» – радикально новое объяснение чего-то в реальном мире вне всякой зависимости от того, насколько это объяснение окажется доступно и полезно. Фундаментальное знание характеризуется тем, что не опирается на другое научное знание. Цель исследования автора – установление столь же жестких, как у Маркса, но уже нетоварных фундаментальных взаимодействий.
     В социальном познании существенны границы, или пределы, рефлексивности, не тождественные интеллектуальным иерархиям. Эти пределы преодолеваются революционностью мышления. Все науки в семантическом аспекте выступают как разные фракции и дискурсы, их сочетания и комбинации. В отличие от многих ненаучных форм такие фракции имеют ту или иную твердую понятийную скелетность, но и они всегда остаются «текучими» языковыми «телами». Всякая наука в чистом виде не более чем текст, а фракции, дискурсы – это уже совсем иное, процессы, невозможные без участия в них людей.
     Если бы в науке были бы ясные критерии истинности, то не было бы и проблем познания. Всегда можно более или менее точно установить теоретическое в знании, но при этом невозможно рассудочно соотнести его с объектом. Самая блистательная теория суть своего рода идейная «вещь в себе» в том смысле, что ее отношения с действительностью вне самой теории. Если теории интерсубъективны, то принципы, или веры, наоборот, не имеют субъективной инвариантности, определяются различиями самих субъектов, их практических позиций в общественной жизни. В пределах одной веры когнитивное динамическое равновесие (дискурс) предполагает неизбежность доверия «знатокам». Именно это доверие и образует социальные механизмы авторитетности и соответствующие традиции авторитарности. Эти механизмы доверия, включая и просто человеческие симпатии, реальны в любом сообществе и всегда дополнительны научной рациональности.
     Принято считать, что термин «идеология» начал использовать Кондильяк в положительном значении «науки об идеях». Но уже Наполеон придал понятию «идеология» негативный и даже пренебрежительный смысл идеологического доктринерства, мешающего реальной политической практике. «В срезе буржуазной революционности Наполеона вел верный «инстинкт», хотя он и не подозревал, что содействовал утверждению новой идеологии». Идеологические субстанции тоже развиваются, а потому теоретический взгляд должен сначала ориентироваться на высшие успехи в этой области. Так, архаичный тотемизм мало похож на либерализм или былой коммунизм, но именно прояснение последних есть известный «ключ к анатомии» того же тотемизма.
     В общем смысле идеология – это определенное интеллектуальное равновесие данного общества в его квазистабильном состоянии. Но всякое равновесие – конструкция сложная, некий замысловатый способ реализации процесса. В отличие от монологических научных парадигм любая идеология всегда полилогична. Так, она представляет в себе непосредственно социально-политическую прагматику, т.е. данные порядки, прежде всего рационально-хозяйственное поведение с его некоторой доминантой. Над ним уже надстраиваются «экзистенции»: основные смыслы бытия.
     Разум народа – это и есть метафорическое выражение идеологического равновесия, пирамиды идеологии: обыденной идеологии (основа), интеллигенции или социального актива (золотая середина) и идеологического профессионализма (вершина). Обыденная идеология в своих проявлениях релевантна, но уже в силу практичности и символической компактности никогда не может быть в принципе рационально адекватной бесконечно сложной действительности.
     Вся идеология с позиций необходимости перемен предстает как прагматизированная, иррациональная, превратная во всей громадной идеологической пирамиде, т.е. превратившаяся в гигантскую догму. Сущность объективно происходящего на господствующем догматическом языке выразить невозможно. Этот язык предстает весь как порочный, десемантизированный.
     Если сложного никогда не бывает без простого, то и простое невозможно без сложного. Нечто «простое» является таковым только в сложном или посредством его. Все псевдообъективные попытки определить сложное, двигаясь от простого, неизбежно приводят к чему-то вроде «ультрасложных систем». Разобраться с элементарными явлениями простого и сложного можно, лишь оттолкнувшись от единственно реальной «точки отсчета», не от простого, а, наоборот, разобравшись сначала с самым сложным.
     В реальном познании есть нечто никак невыразимое. Проявления этого «имплицитного» знания, близкого к тому, что можно назвать неэксплицируемой «профессиональной мудростью», – это и есть действия носителей ноу-хау, консультантов и пр. Имплицитное знание может быть неудачным, вплоть до ошибок, но в удачных вариантах оно всегда и без исключений выше любых «сумм» эксплицитных знаний.
     Ничего «тайного» в теоретической социологии нет. Ее самая простая «тайна» состоит только в сложнейшем профессионализме, вполне аналогичном и любым другим научно развитым областям. Но в отличие от этих других областей сведения из социологии «просачиваются» в повседневность для всех, как всех касаемые «за живое», в виде невольно упрощенных обыденных социальных знаний. «В этом отношении можно сказать, что социология всегда была, есть и будет самой «отстающей» из всех сфер сознания, ибо имеет самый сложный предмет исследования».
     В четвертой главе – «Образ теории («методология»); символы «научной веры» автор подчеркивает, что если в познавательном плане «методология» мало что дает, то в коммуникативном смысле она весьма весома. Погружение в саму теорию – дело глубоко профессиональное, а «методология» (без погружения в теорию) относительно доступна. «Методология» является своего рода процедурной итерацией в дальнейшем развертывании исходной гипотезы, следующим шагом структуризации области «ученого незнания», развиваемых контуров теории с дальнейшим отстранением отвергаемых подходов.
     Конкретно-историчность теории означает, что это теория не общества вообще, а только определенно современного состояния «социальной материи». Под «современностью» автор понимает отнюдь не «модерн», так часто связываемый с Западом, а весь предбифуркационный социум со всеми его культурными многообразиями, высшими формами, архаикой. Есть только один «закон» или основополагающая метафорическая эвристика постклассической полилектики – гипотеза анизотропии восходящего развития по сложности, развития, поставившего человечество в современное состояние зреющей бифуркации, в альтернативу Спасения или Гибели. Соответственно прост и интеллектуальный выбор: или познание этого уникального, конкретного состояния, или антиинтеллектуализм «научного» обслуживания эволюционного процесса движения к Гибели.
     Логика истории теоретически есть результат кризиса именно современного мира. Иными словами, не столько логика истории привела к современному состоянию, сколько познание современного состояния креативно перестраивает именуемое логикой истории. Парадоксальность революционной теории состоит уже в том, что она раскрывает вполне наличную, предбифуркационную современность, но, в частности, включающую спасительную, «невероятную» траекторию как появление чего-то нового. А тем самым и вся теория оказывается «невероятной», т.е. парадоксальной для всего наличного социального мышления.
     Действительно революционная социальная теория может быть только объективно-критической. Критика – это не столько «критика языка», сколько критический язык нового описания ломающегося бытия. А заодно это есть и критика всей нынешней социологии. Историческая ситуация – это объективно кризисное, бифуркационное состояние мира, сложившееся в результате сознательной деятельности преследующих свои цели людей. Но в своем содержании это бифуркационное состояние сложилось как независимое от воли и сознания людей. От людей и будет зависеть познание и затем положительный практический прорыв или гибельный «выход» из этого состояния. Иными словами, критическая теория – это революционная «онтология» переломного бытия, отсутствующая в общественном сознании.
     Революционная теория не только нелегитимна, постпарадигмальна, но и апрагматична в отношении всей существующей практики. Она не обслуживает данную практику, а вскрывает саму ее отжившую природу. Если конкретно-историчность революционной теории отметает все бездонное прошлое и отжившее наличное, то объективно-критичность снимает все воображаемое и вообще субъективное. Революционная теория вскрывает не бездонный социальный организм, а «идеальный тип» как его отжившую структуру, вполне конкретно-историческую и объективно-критическую.
     Красота целостности – один из главных идеалов теории. Это способность теории, с одной стороны, вызвать интеллектуальные симпатии и, с другой, обладать максимальным эвристическим потенциалом, самой служить общим «методом» более конкретных исследований. Исходная гипотеза – это уже концептуальное обозначение области незнания и познания. По мере удачи теория – это уже знание. Но эта же теория суть «концепция», открывающая области уже более конкретных областей незнания и познания, но уже служащая основой для исследований истории и современности. Именно это в свое время осуществил «Капитал», став «концептуальной» основой для бесчисленных, более конкретных исследований.
     Теория суть новый научный язык объяснения происходящего. Другое дело, что интерсубъективная понятийность новый полилогический характер, реализует «лингвистический поворот» (Вригт). В познании, в идеале, речь должна идти о переходе не от однозначных понятий к «многозначным символам», а скорей от «одномерных» к «многомерным», но, по возможности, однозначным понятиям или научным метафорам. Теория обязана удовлетворять принципу соответствия, т.е. не «отбросить», а генерализовать или включить предшествующее в нечто более высокое. Генеральность есть научная форма так называемой «связи времен, т.е. уважения и бережности ко всему рациональному, выстраданному на предыдущих этапах научного познания.
     Так уж получилось, что социальная наука стала строиться начиная с экономического, «верхнего» этажа, опустив предыдущие, а тем самым зависла в пустоте, одновременно узурпировав власть над «нижними» этажами. Соответственно и «Капитал» оказался только частично генерализующей теорией в основаниях социологии. «Колоссальные пробелы предшествующего (в научном, но, конечно, не в идеологическом отношении) практически «с нуля» предстоит восстанавливать, причем в интересах наисовременнейших проблем».
     Теория должна быть не только целостной, генерализующей, но и по мере возможности объять основания всех основных структур и процессов общественной жизни, дабы скоординировать перемены в единое целое в максимальном числе отраслей социологии. Теория «обязана» быть предметной, быть критической социологией, но при этом стать ее новым уровнем, т.е. «постнынешней» социологией, или революционной метатеорией современности. В этом признаке метатеоретичности выражается момент предметного очищения и обобществления социологии, т.е. ее изъятие из хаоса превратных «форм существования». Генерализация суть не обобщение, а новообразующее обобществление.
     Прибавка фундаментальности в знании суть тот оселок, на котором проверяется революционность всякой солидной теории. Наличное фундаментальное есть рубеж, на котором держит оборону все гигантское сооружение хаоса социологии и догматизма. Фундаментальность противостоит не только фундаментализму догматизма, но и всему философическому, эклектическому, эссеистскому. Новую теорию невозможно задать как пусковую никакими «концепциями», «основными идеями», «ключевыми метафорами» и пр., а только, как в естественных языках, своего рода понятийной полифундаментальной морфологией.
     Задачу пятой главы – «Концептуальное преодоление экономического догматизма» автор видит в том, чтобы начать показывать, что дело уже давно не в экономической теории, а в сбросе самого доминирования в социологии всей экономической науки. Иными словами, вся социальная мысль находится в тисках экономического догматизма. Вся громада неэкономических явлений современности и истории рассматривается глубоко ущербно, с крайне узкой экономической точки зрения.
     С крахом «марксизма-ленинизма» интерес к Марксу резко упал. «Почти всюду восторжествовавший либерализм, как в научном смысле торжество именно экономических воззрений, заставил «свободную мысль» раболепно подчиниться своей логике, но он же как раз и образует систему мысли, подвергавшуюся Марксом критике…». «Капитал» в частности и марксизм вообще стали глубочайшим и необратимым артефактом всей социальной мысли, даже безразлично – в ее прямом или оппозиционном исполнениях. В научно-теоретическом отношении социальное познание за всю свою историю имело только один этот научный революционный «момент истины». Если практически во всех естественных науках можно выявить некоторые ряды революционных прорывов познания, то во всей истории социальной мысли, несмотря на ее необыкновенно широкий фронт и отдельные достижения, подлинно революционный научный прорыв имеет единственный «прецедент» – Марксов. Маркс выявил главную цепь восходящих революционных преобразований отживших передовых форм, происходящих там и тогда, где и когда складывается вся гигантская совокупность обстоятельств исторического кризиса и революционного прорыва.
     Логика истории есть некоторая объективная структурность в самом историческом процессе, которая выражается как некая «металогика» развития или схематика истории, обозначающая какие-то громадные состояния и перемены, вплоть до критического состояния мироустройства современного социума. Именно теоретическое понимание современности «перевыстраивает» эту самую «логику истории».
     Рухнувший социализм – это исторически вошедшая в кризис посткапиталистическая, пока теоретически неизвестная «ни в едином слове», доминантно плановая форма производства. Соответственно в случае ее «невероятного» (негэнтропийного) восходящего преодоления или обхода (например, в Китае) и если «экономизму» не удастся погубить само общество, а заодно и весь мир, это будет уже постплановая форма.
     Эндогенная логика – это «узловая линия мер» (Гегель), разрывный пунктир узлов этих мер исторического процесса в его однолинейном восхождении по пути кумулятивных прорывов. Сейчас идет энергичное преодоление понимания необратимого однолинейного поступательного развития и диалектики снятия. В действительности возможны и разрушительные процессы, и обратные шаги, и весьма сложные сочетания восходящих процессов с регрессом, и параллелизм, и нарастание влияния «мировой системы», и чрезвычайно запутанные «смешанные» формы производства, не говоря о том, что всё «снятое» продолжает развиваться и в современности. Однако всё это не отменяет эндогенной логики, а только обязывает увидеть ее как весьма узкую, но неотъемлемую «часть» неизмеримо более богатой полилектики общественного развития.
     Логика истории предстает не как цепь, а как многомерная и развивающаяся полилогическая сеть, лишь в частности включающая и цепь эндогенных прорывов. Образно говоря, развитие социума предстает уже совсем не как цепь «фаз» или сменяющихся «организмов», а как всё более многосвязная «популяция». По сравнению с эндогенной логикой, генерализующая мета-форма схематики истории в преамбульном топологическом обозначении предстает уже как сложная логика истории (полилогия развития). Сложная логика истории сама развивается, но только в современную эпоху она впервые начинает превращаться в логику развития всего человечества.
     Материя предстает теперь не как метафорически моносубстанциональное, а как полисубстанциональное со всеми гигантскими последствиями переосмысления и полилогической диалектики ее развития.
     Соответственно материальное в общественной жизни – это нечто объективно существующее в современном мире, но не существующее теоретически во всей совокупности общественных наук, беспредельно хаотизированных и одновременно скованных экономическим догматизмом. Понимание истории и современности действительно нигде и никогда не сводимо к материальным формам, только к композициям производственных отношений. Но в самих материальных формах как основах жизни общества никаких других отношений людей, кроме совокупности производственных отношений людей и их перемен, просто не существует. Экономические отношения понимаются как только один узкий, гомогенный вид в гетерогенной совокупности производственных отношений. Вопрос стоит о преодолении страшной узости именно экономических объяснений материальных форм действительной жизни, о производственном многообразии и сложности ее оснований.
     По сравнению с научным, естественный язык безмерно богаче – жизнь обязывает выражать мысль обо всем на свете, но он и не точен. Научный язык значительно скупее, но он относительно точен, в идеале однозначен. Однако и наука, в особенности социальная, идеологически прагматизируется, что и проявляется в приспособлении социальных «слов», целых теорий к сложившейся практике.
     Все «экономиксы» являются наукой, обслуживающей капиталистическую систему, ни на йоту не покушаясь на революционное переосмысление этой системы как исторической, тем самым восходящее преодолеваемой посткапиталистической. Само наличие в течение уже ряда столетий, хотя и за одним Марксовым исключением, безуспешных попыток создания «социальной физики», наконец, социологии – это уже и есть потоки мысли, настойчиво пытающейся выйти за рамки «экономизма».
     Существует огромная разница, на которую, возможно, первым обратил внимание В. Дильтей, между обществом и природой. Сами по себе физическая, геологическая, биологическая и пр. досоциальные реальности никаких образов в себе не содержат, в то время как социальная реальность сама «идеальна» в себе. Если науки как «миры высшей реальности» одинаково «говорливы», то у социологии, в отличие от естественных наук, «говорлива» сама эмпирическая реальность.
     В производстве и воспроизводстве действительной жизни существует неконечная, гетерогенная совокупность качественно различающихся объективно-логических базовых взаимодействий людей и соответствующих им материальных форм базовых производственных отношений. Данное положение представляет собой пока слабо и метафорически выраженный, но предельно фундаментальный постулат всей полилогии как революционной теории современности или оснований социологии. Каждое базовое взаимодействие – это и есть некоторый гомогенный определенный объективно-логический тип взаимодействий людей, определенный тип социальной симметрии.
     Базовое взаимодействие – это лишь абстрактное равновесие одного гомогенного определенного типа, в своем чистом виде вне определенных форм нигде и никогда абсолютно невозможное. Совокупность всех базовых взаимодействий, каждое из которых социально одномерно, монологично, образует только один «вырванный» объективно-логический тип симметрии «производства и воспроизводства действительной жизни» и означает уже многомерную, а точнее, неисчерпаемую сущность развивающегося человека и производства. Соответственно становится понятной узость экономического догматизма – вся история, настоящее и будущее рассматриваются сквозь призму одного гомогенного, монологического и одномерного вещественно-продуктового взаимодействия.
    

     Словарь основных терминов в тех значениях, которые использует А.С. Шушарин

Акультурный - не принадлежащий какой-либо одной культуре, а, следовательно, относящийся ко всем данным явлениям.
Асимметрия - нарушение соответствия в пользу какой-либо стороны, силы, фактора.
Бифуркация - букв. "раздвоение"; ситуация, когда какой-либо процесс разветвляется на два или более, приобретая новое качество, которое может быть как выше , так и намного ниже прежнего, "базового".
Генерализация - усложняющееся и восходящее новообразование, видоизменно включающее в себя рациональное содержание предшествующих форм; обобщение в масштабах всего целого, т. е. относящееся ко всей совокупности чего-дибо.
Гомогенный - «однородный», того же рода, вида («того же рождения»).
Гетерогенный - «другородный», «другого рождения», то есть инородный.
Диапозитивный - пронизывающий всю данную структуру, сеть.
Дискретный - букв. "разделённый"; "прерывистый", "пошаговый".
Дислокальный - выходящий за пределы данной локализации; «нелокальный», «плохо локализуемый».
Диспозитивный - занимающий определенную позицию в сети, расположенный определенным образом относительно чего-либо.
Имманентный - свойственный, присущий, «внутренне пребывающий».
Инвариантные - неизменные при различных переходах (например, от одного уровня к другому) или преобразованиях.
Иррациональный - не поддающийся понимаю; «нерациональный», неразумный.
Когнитивный - "мыслящий"; интеллектуальная сторона чего-либо.
Линейная форма - социализм как преемник капитализма, характеризуемый с точки зрения организации хозяйственно-производственной деятельности.
Мета- - автор обычно использует эту приставку с различными терминами для указания на их уже международный, всемирный, глобальный характер; напр.,
"Метаконкуренция" - это уже конкуренция между собой не отдельных работников, производителей или предприятий, а целых национальных рынков.
"Метавзаимодействие"- взаимодействие уже не индивидуальных персонофицированных агентов, а, например, целых культур.
"Метадеформация" - деформация уже в масштабах всех или большинства культур и т. д. Миропорядок - хозяйственно-политическая форма жизни, "надстройка" всего человечества, его "госстроение".
Мироустройство - производственные отношения, "базис" всего человечества.
Негэнтропийный - «отрицающий энтропию», то есть противоположный энтропии (например, процесс, идущий не в сторону распада, упрощения и опускания, а в направлении усложнения, подъема, возникновения лучшего).
Несимметрия - различия в симметриях, их "неравноправие".
Номологичный - букв. "изучающий закон",т. е. отвлекающийся от конкретных материальных форм данного явления.
Ноосфера - букв."сфера разума"; у Шушарина, производительные силы человечества, "очеловеченная" часть материального мира, вся область деятельности человека.
Ортогональность - букв, «прямоугольность», то есть «перпендикулярность», например, одной линии другой.
Парцеллярный - ограниченный (замкнутый) каким-либо местом, областью, участком.
Патернализация - от лат. "pater": "отец"; как бы "отеческие", "старшего с младшим" покровительские отношения более "сильного" с более "слабым", более развитого с менее развитым (напр., государства с государством).
Паттерн - англ. букв. "образец", "пример"; у Шушарина , в основном, как "модель"; "образчик", некая "парадигма" определённой культуры и т.д..
Полилектика - "диалектика множественного".
Полилогизированный - имеющий много закономерных причин (например, возникновения, существования и т.д.) и описываемый сложным, «множественным» языком.
Полилогия - теория многомерных и "многослойных" композиций (сочетаний, комплексов) отношений в основаниях общественной жизни всего современного человечества.
Полифундаментальные - «многоосновные», имеющие много фундаментов.
Релятивное - соотнесенное с другим, "соотносительное", "относительное".
Симметрия - «соразмерность»; соответствие сторон какого-либо отношения друг другу, одинаковость, уравновешенность противостоящих сил, факторов, агентов.
Социум - тектоника + миропорядок, то есть все целое жизни людей, включающее в себя как способ воспроизводства жизни, так и политическую организацию жизни человечества.
Тектоника - способ производства, включающий в себя ноосферу (как производительные силы человечества) и производственные отношения (мироустроийство).
Транзитивное - нечто проходящее через что-либо, переходящее (например, от одного уровня в другой).
Тренд - ярко выраженная тенденция.
Узурпация - крайняя форма асимметрии, захват чего-либо одной из сторон целого, одним классом в обществе (например, собственности).
Ультраструктура - выражение внутреннего базового производственного отношения в виде какого-либо общественного или государственного института.
Фазовый - от "фаза", качественно определенный этап развития какого-либо явления.
Эгостадность - стадный эгоизм, тотально подчиняющий себе жизнь своих членов.
Экзогенный - внешний, «внешне рожденный», возникший.
Эксфункциоиальность - «внефункционалъность», то есть нахождение за пределами функциональности.
Эндогенный - «внутри рожденный»; внутренне возникший, происходящий. У Шушарина еще и в значении «основной, доминирующий внутренний» фактор, отношение и т.п. в предельной, наивысшей стадии своего развития.