Материал подготовлен

к.т.н. Харчевниковым А. Т.

 

СМЕРТЕЛЬНА ПЕТЛЯ РОССИИ

 

Часть 9. Линейная (плановая, отраслевая) форма как «политическая технология».

…

 

9.8. Генезис линейной формы и её «фетишизм».

 

9.8.1. Логика происхождения и генезиса.

Те­перь начнем уяснять, как нормальное функциональное взаимо­действие превратилось в молох линейной формы. Разумеется, речь здесь пока идет о «превращениях» не в историческом, а в ло­гическом смысле.

В силу извечной гетерогенности производства элементы функ­циональности были уже в глубокой древности. В условиях капита­лизма функциональные (технологические) отношения собраны в основном в рамках так называемого в марксизме (весьма неудач­но) единичного разделения труда (в пределах фабрики, фирмы, треста, корпорации), т.е. выступают под «освещением» господ­ствующих рынка, частной собственности на средства производ­ства в виде капиталистической деформации собственного еще исторически потенциального содержания. Наконец, в монополи­стических и их  длительно контрактных формах техно­логическая функциональность обретает первые явные признаки, которые в линейной (плановой, отраслевой) форме исторически очень быстро, если не сказать стремительно, достигают своего высшего состояния и предела. Иначе сказать, став господствую­щей, функциональность обнажает себя во всей полноте и «красе», превратив свою же естественность в противоположность неесте­ственного, деформировав и все остальные, в том числе ранее сня­тые, экономические, территориальные и др. базовые производст­венные отношения.

Новая, ограниченная (необщественная) собственность на техно­логии, в самом первом, сравнительном понимании, предс­тавляет собой общественную форму преодолевающей капитализм или обходящей его технологизации (плановизации) производства, т.е. утверждение нового способа производства, более высокого производственного порядка, «приучения» общества, людей к общей плановой дисциплине и соответствующим общественным взаимоотношениям. Диалектика здесь состоит в том, что каждая следую­щая форма накладывает на взаимоотношения людей некоторые новые ограничения, новые запреты; но ограничения и запреты та­кие, которые освобождают человека, все более защищают его от ранее торжествовавших несправедливостей, несвобод, угроз. Воз­растание свободы человека по ступеням эндогенных форм означа­ет поступенное ограничение человеком собственных действий в отношении к другим людям, для которых эти нежелательные дей­ствия тоже становятся невозможными; каждый раз это все более высокий отрицательный (запрещающий) консенсус.

Так, образно говоря, рабовладение запрещает уничтожать дру­гих людей, относиться к ним как к зверям (здесь и далее имеется в виду только эндогенно); феодализм запрещает рабство, отноше­ние к человеку как к вещи; капитализм запрещает прикрепленность производства и людей к местности; линейная форма за­прещает эксплуатацию (в ее строгом понимании). Эти отрица­тельные консенсусы необратимо накапливаются нарастающим итогом, соответственно проявляясь в морали, праве, институтах. Но в каждой новой форме вырабатываются (выявляются) и но­вые, положительные консенсусы. А вот с ними и происходят ди­ковинные логические метаморфозы. При преодолении первобыт­ности, так сказать, положительно договорились - пусть все люди воспитываются, обучаются, работают и пр., короче, просто жи­вут, но без нарушения этого договора получилось рабство; при преодолении рабства договорились - теперь все не рабы, гражда­не, соседи, но без нарушения этого договора получились тиски феодализма (автаркии); при его преодолении договорились - пусть все честно торгуются по взаимным соглашениям независи­мо от местности, но без нарушения этого договора получилась эк­сплуатация; при эндогенном преодолении капитализма далее до­говорились - пусть все работают по согласованным планам, но без нарушения этого договора исторически быстро получилась ли­нейная форма со всеми ее уже новыми негативами.

Вот и получается, что каждая новая форма необратимо сбра­сывает недостатки предшествующей (отрицательный консенсус, восхождение), но при каждый раз более высокой и честной игре по «договоренным» правилам (положительный консенсус) сразу об­ретает новые несвободы (диссипации) и постепенно обрастает ими. В образах синергетики это значит, что восходящий негэнтропийный шаг ведет к снижению состояния или росту энтропии («свертывание сложности», «сжатие» и др.), хотя уже на новом, более высоком негэнтропийном уровне производст­ва и воспроизводства действительной жизни. В образных формах выражения это же значит, что «социальная материя» уже в новых условиях подъема, на более высоком уровне, но все равно «изы­скивает» самый простой, легкий («падший», энтропийный) вариант состояния («потенциальная яма»), который рано или поздно неот­вратимо обнажается как обесчеловечивающий людей. Итак,  каждый эндогенный шаг ведет к установлению «худшего» из возможных (энтропийного) порядка, но на уже «лучшем», из всех предшест­вующих, уровне этого порядка.

Но эта же новая форма производства (независимо от своего идейного происхождения) порождает собственную же ментальность, идеологию. Но потому ж при самых малейших действи­тельных подступах к уяснению сути этой формы мы мгновенно и наталкиваемся на гигантскую стену порожденных ею же пре­вратностей идеологии, иллюзий (если угодно, мифов), подобные которым в свое время Маркс и рассмотрел в конкретной форме «товарного фетишизма». В линейной форме картина на этот счет заметно сложнее.

 

9.8.2. Превратности идеологии «линейной формы» и «управленческий фетишизм».

Рассмотрим кратко основные превратности идеологии: «политэкономический» догматизм, организационно-управленческий технократизм и групповой «фетишизм» - первые соображения о мифах могучих и путах «научных» вокруг «коллективизмов».

Речь здесь, собственно, пойдет о некотором «препарировании» отжившей идеологии «коммунизма». Но только не следует смешивать идеологию с идеалами коммунизма, как говорится, вполне приличными, как и для любых некогда восходящих идеологий. Но у нас речь пойдет именно об идеологии, и не столько в обо­лочках «научного коммунизма», сколько в самых ее обыденных, хозяйственных, житейских, ментальных основах. Причем в труднейшем идеально-типическом абстрагировании идеологиче­ских коллизий, порожденных только линейной формой, т.е. еще без учета всех других многопараметрических факторов всей со­циалистической метакультуры и внешних обстоятельств.

Товарный фетишизм Маркс связывал с вещизацией общест­венных сущностей, с персонификацией вещей и овеществлени­ем лиц, с товарно-денежной обезличенностью людей вещами. До­минирующая ценность - потребительские вещи, в ментальности препарированные в жизненных смыслах как товар, деньги. Сама по себе эта ценность вполне нейтральна, но именно как домини­рующая над всеми ценностями человеческого бытия она и вы­ступает как фетишизм. «Фетишизм», разумеется, - метафора, за­имствованная Марксом из остаточных форм еще архирелигиоз­ной ксенофобии. Как-никак, но «товарный фетишизм» уже безо­говорочно пострелигиозен. Для постоянной поддержки нового культа, так сказать, истуканы, иконы и храмы не нужны, повсе­местной рекламы и витрин вполне достаточно.

Потому, отмечает Н. Тяпкин, при социализме товар остается, а то­варный фетишизм исчезает. Ну, не «совсем», ибо, скажем, и при капитализме в силу старых феодальных достоинств всякие монар­хи, «де-», «фон» бароны отчасти еще пользуются почтением. Но уж теперь-то, в сравнении с ныне происходящим, надо полагать, каждый при­знает, что в эпоху «застоя» товарным фетишизмом почти и не пах­ло. Деньги, что говорится, любят все, но «сбрасывались» (собирали деньги в складчину), их особо не считая, занимали, о «проценте» уже (!) никакого представления не имея. Да и даже потратить их иной раз было не так и просто. Хотя и своих пакостей хватало.

В более широком, хотя, конечно, тоже метафорическом смысле, «фетишизм» - это такая превратная идеологизация мышления, языка, идей, всех уважаемых общественных наук и т.д., обуслов­ленная господствующими отношениями, каковая добросовестно и тавтологически обслуживает именно эти отношения, а тем самым делает просто «физически» не возможным в этой же своей идеоло­гической (да и научной) форме познание сути этих же отношений как уже отживших. Эти отжившие формы, которые приобрели «прочность естественных форм... жизни», писал Маркс не в бровь, а в глаз, - для уяснения действи­тельного характера этих форм жизни совершенно не приспособ­лены, оказываются нелепыми или, в нашей терминологии, пре­вратными.

Так, хозяйственный (Маркс имел в виду именно «товарный язык») - это язык обслуживания обмена, товарного обращения, де­нег, купли-продажи, экономрасчета и пр., т.е. всей товаронимики, если угодно, коммерции, рекламы, торговли, маркетинга и пр. В этом языке суть самих же отношений невыразима точно так же, как в языке, допустим, некоторых игр нашего детства (типа чиж, расшибец, пристенок) не существует теории вероятностей, хотя суть игр именно в ней. Поэтому Марксу пришлось весь хозяйствен­ный, привычны бытовой (экзотерический) язык перевернуть, создав строгий и совсем другой – научный, для обывателя «заумный» и скрытый (эзотерический) язык, так сказать, о «том же самом». Соот­ветственно наш хозяйственный (функциональный) язык соисполнения функций - уже совсем другой, технонимический, технорасчетный. Называя подобный язык «деловой прозой», как вычленен­ной из чего-то «беспредельного и неисчерпаемого» (в данном случае - естественного языка), А.П. Ершов совершенно верно связывает ее с производственными отношениями, подчеркивая, что, по их приро­де («игра по правилам»), этот язык всегда «внутренне формализован, неважно, сознает это человек или нет». Но вот когда этот язык гос­подствует во всех головах, а отношения отжили (складываются и обстоятельства перемен) это значит, что во всей семантике, т.е. лек­сике, грамматике, прагматике и пр., этого языка сути никогда не отыскать, не выразить, как ни пыжься. Причем «язык»-то этот не «словечки», а проявление «объективных мыслительных форм», а за ними - крепких чувств и пр. страстей и интересов, в свою очередь порождаемых и вовсе самими производственными отношениями. Но в отличие от логически более простого товарного фетишизма в линейной форме превратность многомерней, лукавей, хитрей.

Поэтому остановимся на превратно­стях линейной идеологии только и исключительно в основных ас­пектах своего рода создаваемых этими формами основных пре­пятствий для дальнейшего теоретического продвижения. Таких основных аспектов сейчас видится три, но возможны, как го­ворится, и уточнения.

Первое. Касаемо идеологических надстроек заметен слабейший престиж социологии, её сплошную поражённость планомиксным экономизмом и, как следствие, «окончательной» формационностью. 

Здесь можно говорить о двух формах политэкономического» догматизма - недавней плановой и нынешней фунда­менталистской. Первая, со всеми институтами, учреждениями, академиями, была публичной, внешней экзотерией, в том числе в части снятых эконо­мических отношений, обобществленных средств производства («политэкономия социализма», «планомиксы» и пр.), и к постиже­нию сути действительных отношений (она их и обслуживала) не имела никакого касательства. Но ее и нельзя отбрасывать (как иррациональные формы), поскольку рациональное в ней все ж было. А распутывать всегда сложней, нежели начинание «с нуля». Вместе с тем это была, можно сказать, безобидно консервативная форма. Нынешний же фундаменталистский (рыночный) разворот эконо­мического клира был уже достаточно полно рассмотрен ранее. В целом же «политэкономический» (или, точнее, планомиксный) догматизм суть гомогенные шоры, заслоняющие позна­ние не только уже постэкономической (линейной) системы, но и вообще всей гетерогенности производства, современного социу­ма, как следствие и истории. В резкой и кратчайшей форме гово­ря, зашоренность здесь состоит в упорном экономическом (квази­экономическом) объяснении массы далеко не экономических (как доэкономических, так и постэкономических) субстанций бытия. Этот фетишизм, вырастающий, конечно же, из самих производ­ственных отношений, можно сказать, имеет и весьма влиятельное «гносеологическое» происхождение (единственная теория была именно критико-экономической и это был «Капитал»). У товарного фетишизма, кста­ти, такого «убедительного хвоста» нет (предшествовали донаучные формы). Капитализм на этот счет просто «разбожествил» идеоло­гию (секуляризовал) самым простым путем, - как бы просто отодви­нул, «махнул рукой» Декарта торжествовавший монотеизм (в его скрытой основе - «натуросчет»), делая теперь свое рыночное, «экономрасчетное» дело (при уже снятом «натуросчете»), хотя по­началу и с известными «провалами» рынка.

Здесь еще надо иметь в виду следующее. В самом «теле» куль­туры все происходит не совсем так, как в идеологической форме. Давно снятые отношения более глубокого (уже не доминирующе­го порядка) никуда не исчезают, например, в простейших прояв­лениях органического бытия (здоровье, семья, родство, язык и пр.), демографических структур (хотя бы как школьного «предобразования», специального образования, профессиональных «классов»), территориальных аспектов (жилищные дела, «краеве­дение», география производства), экономических отношений (сво­его рода «товаропредставления» с исчезнувшим «фетишизмом», к примеру, в виде потребительского рынка, денежно-продуктового среза семиосферы и экономического учета). То есть сня­тые отношения идеологически всегда объективно деактуализируются. Но именно поэтому в «политэкономическом догматизме» мы и обращаем внимание именно на аномально резкое преувеличе­ние экономических факторов бытия («экономика») в самих соци­альных представлениях на достаточно массовых уровнях обра­зования. Вне очень узкой профессиональной подготовки, к при­меру, «социология», можно сказать, вообще отсутствовала (если не считать убоговатого «обществоведения»), но вот «политическая экономия» была всюду. К тому ж в строгом смысле это была уже вообще не политэкономия, а «постполитэкономия», планомиксы.

Второе. Сама линейная превратность обнаруживается наибо­лее выпукло в грандиозных иллюзиях о всесилии хозяйственно-политического механизма, государства, организации и управле­ния, планирования и пр., в полном соответствии с самим техно­кратическим духом господствующих функциональных (техноло­гических) производственных отношений.

Дело тут даже не просто в «бюрократии», а в самом «организационно-управленческом спи­ритуализме» (ультраструктуре) самих технологических структур. Там, так сказать, банки с мешками «все решающих» денег, а здесь сплошняком «все решающие» организации и управление.

Между тем всякое управление, писал еще Гегель, есть лишь форма осуществления в конечном счете объективного закона движения самого производства, доминирующей собственности. Поэтому всякие хозяйственно-политические, плановые, органи­зационные, управленческие, программные и пр. намерения и движения как  интенции, сами по себе естественные, имеют примерно такое же отношение к пониманию и изменению самой сути дела, какое имели, скажем, «мероприятия» Александра Македонского к познанию и преодо­лению рабовладения. Понятно, что абсолютно никакого. Но видимость такова, что все и вся предстает органи­зуемым и управляемым. Равно как и если что не так, то ищи суть уже не в деньгах, а в организации и управлении. Так, к примеру,  Том Сойер сумел неплохо организовать покраску забора, но потому как и он, и его «сотрудники» уже знали свойства досок, ведер, кистей, краски и пр. А все это далеко не управлен­ческие субстанции. Потому организационно-управленческий фе­тишизм, особо уже как упрощенно-массовизированный, имеет безнадежно дайджестный, прагматический, оперативный харак­тер, но и в ментальности закреплен солидно: «я знаю, что делать, как организовать, управлять» или «власть все может» - это две стороны одной и той же медали. Что же касается его технокра­тической окраски, то ее краткая суть состоит в уже постмарке­тинговой «технорасчетности», «инженерности» все тех же органи­зации и управления с естественно «приглушенной» (деформированной) социальностью (учет всех культурно-родовых, демогра­фических, географических, экономических, экологических и пр. обстоятельств). Так сказать, переход от доминанты делания денег к доминанте выплавки стали или производства электроэнергии.

На Западе это управление частно при общем господстве куда более простого и влиятельного «управляющего мотива», «экономрасчета», а в плановой системе тот же «управленческий фети­шизм» сам становится уже всеобщим и доминирующим, как уже не «экономрасчет», а именно «технорасчет».

Таким образом, с первыми двумя «фетишизмами» дело обсто­ит весьма не простым, но примерно следующим образом. При капитализме «товарный фетишизм» суть все равно «фетишизм», несознаваемая превратность, но и все же относительно близкая к известному явлению доминирующего «экономического расче­та» как уже исторически ограниченного. В линейной системе, как и примерно при феодализме, дело обстоит сложнее. При феодализме за внешними формами религиозности или пышной феодальной иерархии в действительности скрыта историческая ограниченность доминирующего «натуросчета», кстати, наукой до сей поры не прояснённого, не эксплицированного. В линейной же системе, да­же не говоря о «коммунизме» (как самом выпуклом компоненте идеологии или выражением ее общей формы), за внешними формами «политэкономии» и броской управленческой иерархией скрыта уже новая историческая ограниченность доминирующе­го «технорасчета».

Третье - это коллективистский, или групповой, «фетишизм», приписываемый марксизму, хотя даже для классического марк­сизма главное вовсе не коллектив, а человек, точнее, познание обесчеловечивающего и действие ради человека. Понятие «коллектив» у нас было во всяком случае идеологизи­ровано в положительном смысле до такой степени, что, кажется, с сутью коллектива можно разбираться, как, скажем, с понятием добра. Между тем нам еще долго предстоит привыкать к тому, что коллективы могут не только, говоря словами В. Высоцкого, делать ракеты, перекрывать Енисей и достигать успехов в облас­ти балета, но и «совершать» Чернобыль, поворачивать в никуда реки, паразитировать, заниматься бессмысленной деятельностью, поедать друг друга, запрещать строить у себя позарез нужные всем объекты, покрывать бездельников и пр. Коллектив может являться носителем святого патриотизма, интернационализма и быть толпой озверелого шовинизма, национализма, экстремизма. Короче говоря, в связи с коллективизмом теперь начинает выяв­ляться колоссальная внутренняя раздвоенность, противоречивость (амбивалентность): коллектив и высокое, и тормозящее; доброе, сплачивающее, но и обезличивающее; колле­гиальность - это и обсуждение, дискурс, но и «коллективная без­ответственность» и т.д. А «вся штука в чем, - писал, кстати, еще Энгельс, - ассоциация как таковая, взятая абстрактно, разумеет­ся, в такой же степени зависит от условий, как и всякое отноше­ние» (заметим наперед, отношение). Стоит напомнить, особо ор­тодоксам, еще и мысль Ленина, что общество, построенное на об­мене, - тоже ассоциация, тоже некий «коллективизм».

Поэтому у христианских философов коллективность (ассоциа­тивность, солидарность, коммунальность А. Зиновьева, общность, общинность, артельность и пр.) - это еще соборность и пр., и мы легко можем допустить ошибки, поскольку приближение к субъектной стороне правильно возможно только после уяснения всей совокупности материальных условий бытия, производственных отношений. Ведь в конце концов понимание человека как совокупности всех общественных отношений (а дру­гой познавательной социологической установки фундаментального порядка быть не может), уже предполагает, что и форм коллекти­визма с их полилектикой негативности и позитивности огромное количество, от семейного до вселенского. С чем и можно будет ра­зобраться только после переуяснения всех материальных отноше­ний, так сказать, в конце. И уж забегая в это далекое вперед, заметим, что основная-то суть социализма сим­волически репрезентируется (соответствует) не столько метафорой «коллектив», сколько бывшим универсальным обращением «товарищ». И это безмерно разные вещи.

Укоренилось представление, что коллектив есть некий субъект; и это «автоматически» фиксируется и экзотерическим, хозяйственным правом в виде субъекта права, как юридиче­ского лица - предприятие, колхоз, совхоз, НИИ, орган управления и т.д., т.е. право здесь и отражает тот факт, что в собствен­но линейном производстве «физические» лица лишь номиналь­ны, не существуют. (Как, впрочем, и в любой форме производ­ства, а потому и в «цивилизованном» обществе, в его тоже чис­том виде, «лица» суть их одномерные капиталы.)

Во всех тех случаях, когда речь идет о любых социальных субъ­ектах типа народ, партия, класс, сословие, слой, русские, таджики, правительство, орган, предприятие, коллектив, команда, экипаж, вплоть до банды и т.д., до бесконечности, речь идет о некоторых совокупностях людей, обладающих более или менее существенным общим признаком самой разной природы. Потому же в обществе никаких субъектов, кроме людей, нет и быть не может; но людей, так или иначе объединенных единством ли идей, организации, ин­тересов, даже чувств, действий, порыва и пр., обладающих чем-то общим или просто одинаковым и т.д., мы всегда кратко и в этом же смысле условно обозначаем в форме некоторого «субъекта». Но принятие обозначения за обозначаемое и вызывает недоразуме­ния, вплоть до трагических, вроде «враг народа» или «пошел против коллектива» и т.д. Но, строго говоря, у народа не может быть врага, он может быть у определенной совокупности людей, и «против кол­лектива» пойти, так сказать, физически невозможно, ибо не суще­ствует такого субъекта, хотя можно пойти против некоторых впол­не определенных людей, связанных этим коллективом.

«Приписывать коллективу статус субъективности, т.е. гово­рить применительно к коллективу о «сознании», «волении» и «чув­ствовании  можно только мета­форически". Хотя тут же надо заметить, что в то же время сово­купность людей иногда может выступать и в качестве субъекти­вированного «актора», например в виде озверелой толпы или благородно воодушевленных широких масс.

Тем не менее когда говорят «коллектив сделал», «решил», «про­явил самостоятельность», «ответил», «постановил» и т.д., то за эти­ми условными, обыденными понятиями, суждениями, проскаль­зывает глубочайшая фальшь. Коллектив не может «сделать», «ре­шить», «проявить самостоятельность», «ответить», «постановить» и пр., ибо все это могут делать только люди. Коллектив - это фор­ма связи, отношение людей определенной совокупности; отноше­ние, которое, вообще говоря, в зависимости от условий с равным успехом может как раскрывать способности людей, так и пре­вращаться для людей в невыносимые тиски. Учитывая же сложившуюся положительную моральную нагруженность понятия «коллектив» (что вовсе и не всегда надо «исправлять»), об этом яв­лении в его объективном содержании мы чаще будем говорить «группа». Соответственно и, разумеется, было бы полной нелепо­стью отказаться от метафор «народ», «класс», «коллектив» и т.д., но только за таким субъектным обозначением совокупностей людей всегда следует иметь в виду некоторые отношения. В то же время именно затронутый коллективистский, или групповой, «фети­шизм» как раз лукаво тем не менее и отражает самую глубокую суть линейной формы. Ведь коль скоро главным «анонимным» агентом (а такая «анонимность», напомню, - имманентное свойство «идеального типа» абсолютно любой системы производства) является группа, то это значит, что именно отношения, собственность, ее объект (технологии) и поро­ждают такого агента, а не, так сказать, приятельские чувства.

Изложенные превратности хозяйственного (функционально­го) языка и мышления, «политэкономического» догматизма, а также собственно функционального организационно-управлен­ческого технократизма (за коими скрыт доминирующий технорасчет) и коллективистского, группового «фетишизма» (за коим скрыта самоя собственность) позволяют теперь сделать первые шаги к уяснению этой собственности, сначала, образно говоря, в режиме обозрения.